Эти люди не удивлялись тем, кто просил подать кусочек хлеба - просящих милостыню в войну много было во всех краях тяжело воюющей страны. Их удивляли до презрения люди, живущие рядом с ними и не имеющие самого простого домашнего скарба. Им бесполезно было рассказывать про два утюга, оставленные в кухне на полке. Про набор ножниц, ниток и иголок, который выселявший семью офицер вырвал из рук дочки. Про большой медный таз, изготовленный медниками Карасу-базара еще в восемнадцатом веке, и который прослужит в семье выселявшего нас чекиста еще сто лет, если будет на то разрешение Аллаха. И босиком мы прежде не ходили даже в худшие времена. И не носили своих сапог на плече, чтобы обуться при входе в город.

Книги... Роскошные собрания сочинений Шекспира и Шиллера издательства «Брокгауз и Эфрон». Собрания сочинений всех классиков девятнадцатого века - лучшие издания. Все маленькие изящные томики издательства "Academia"... Данте, на суперобложке черная женщина, несущая в руках горящее черным пламенем черное сердце, "Vitanova" - читал и перечитывал и не понимал. Из Шекспира больше всего любил "Макбета" и "Бурю" - там действовали ведьмы. Еще хорош по мне был Фальстаф с подушкой на голове вместо короны... Было мне восемь лет. Это было дома. Да, много лет после высылки мы называли домом то, что осталось в Крыму.

Все последние дни эшелон шел по пустынной степи. Жаркое солнце и сухой горячий ветер высушили здесь уже к концу мая травы и кустарники, и только редкими бурыми пятнами встречались в низинах небольшие участки почвы, поросшие жесткой растительностью, незнакомой обитателям горного Крыма. И степь эта именовалась пустыней Кызылкум, что тоже было неведомо обитателям вагона, в котором вместе с другими односельчанами тряслись уже почти две недели Фатиме с сыновьями. Пять дней провалялись они на голых досках, пока не удалось на одной из стоянок набрать несколько охапок прошлогодней соломы, после чего поездка стала казаться им комфортной. Люди в вагонах голодали - по миске жидкой крупяной каши им стали выдавать только на второй день поездки. Было плохо и с водой - редко у кого была своя посуда, чтобы можно было сделать хоть небольшой запас воды. В некоторые вагоны конвой забросил мятые, пахнущие керосином ведра, набрать воды в которые удавалось, если еще повезет, единожды в сутки. Только несколько раз за поездку удалось вдоволь напиться возле железнодорожного гидрокрана. Смертность была высокая, умерших же велели оставлять на насыпи. После того, как конвой на глазах у всех застрелил немолодую женщину, никак не желавшую отойти от тела брошенной на насыпь старушки-матери, люди уже не осмеливались прыгать из вагонов вслед за покойниками, выбрасываемыми конвойными. В вагоне, где находилась Фатиме с сыновьями, у молодой матери умер на руках трехлетний сын, но она умоляла соседей не говорить об этом конвою, надеясь, что сумеет похоронить его где-то дальше. Когда на третий день трупный запах стал распространяться по всему вагону женщина, поняла безнадежность положения и тихо вскрыла себе вены, так что из вагона ее выбросили вместе с ее сыном.

Люди не знали, куда их везут. Более или менее крупные железнодорожные станции они проезжали с задвинутыми вагонными дверьми, но могли прочитать их названия через узкое оконце или через щели в деревянных стенках. Однако эти названия им ничего не говорили, потому что народ в эшелоне был из горных деревень, малограмотный. Со страхом смотрели они на плоский пустынный ландшафт, на низкие глинобитные кибитки с одним крошечным окном на всю стену. Потомки горных тавров с ужасом думали, что им придется жить на такой выжженной солнцем земле, где, куда ни глянь, - ни гор, ни моря, ничего до самого горизонта не видно кроме этой безжизненной равнины.

 И вот однажды под вечер их долго продержали за закрытыми дверями на станции Арысь, потом без остановок они проследовали в наступившей темноте через какую-то большую станцию, названия которой, однако, увидеть не удалось. И, наконец, в еще не рассеявшейся ночной темноте, поезд вдруг встал, начали отодвигать двери, и раздалась команда:

 - Всем выгружаться!

Крымчане, в основном женщины и дети, в молчаливом страхе нехотя покидали вагоны. Начиналась новая, пугающая неизвестностью, полоса жизни. Все выгрузились из эшелона, конвойные с руганью оттеснили народ от насыпи, и поезд медленно отъехал, провожаемый испуганными взглядами людей, готовыми чуть ли не бежать за ним.

 И когда сделалось светлей, они прочли название станции - "ГОЛОДНАЯ СТЕПЬ". Через две недели ужасной поездки в адском поезде им довелось ощутить под ногами твердую землю в ГОЛОДНОЙ СТЕПИ.

Вдоль всего железнодорожного полотна серыми кучками стоял народ. В предутренней дымке высаженные из дальних вагонов люди казались неподвижными грудами чего-то неживого. Весть о том, что их привезли в Голодную степь, распространялась как по испорченному телефону. Голодная степь – “ач дала, ачлык чолю”. Когда это сообщение прошло половину пути, оно уже звучало как "Степь, где умирают от голода". Отразившись от самых дальних людских груд, эта весть пошла назад, вернувшись к своему началу в виде страшного предсказания: "Степь, где все умрут от голода".

Люди взволнованно обсуждали эту весть, к неказистому одноэтажному домику, каковым было здание вокзала, потянулись ходоки от дальних групп, они ошалело смотрели на четкую надпись - "ГОЛОДНАЯ СТЕПЬ". Люди пытались успокоить себя рассуждениями, что, мол, название оно и есть название, название это еще не суть. Но когда совсем рассвело, они увидели, что вокруг нет ни единого деревца, по обе стороны от железнодорожной насыпи простиралась странная белесая земля в виде покрытой трещинами твердой корки, местами будто обсыпанная сахарной пудрой. Им еще предстояло узнать, что эта почва именуется такыром, а сахарная пудра ни что иное, как выступившая на такырах горькая соль. Безжизненность ландшафта придала значимость названию этой земли, и среди людей, недавних обитателей Крымских гор, началась паника.

- Куда нас привезли? Зачем нас здесь высадили? Мы хотим ехать дальше! Где начальство? Почему нас привезли в эту голодную степь? Где начальство? - можно подумать, что с "начальства" хотели потребовать ответ за обман, за нарушение договоренности.

 Так называемого "начальства", действительно, не было, если не считать растерянно стоящих на перроне работников железнодорожной станции и нескольких милиционеров, которые не знали, то ли их вызвали охранять этих выгрузившихся из вагонов людей, то ли от них охранять всех остальных. Сказано было - "обеспечить порядок ", а здесь, где на квадратный километр не приходится и одного человека, порядок нарушали обычно только привезенные из города в осеннюю пору на сбор хлопка любящие выпить урусы - русские, а точнее - русскоязычные. Машины из расположенных в регионе совхозов запаздывали. Представители местных властей, а также несколько работников НКВД в их числе, сочли за благо не высовываться из служебного помещения станции, даже когда среди прибывших людей началось волнение.

Но вот нездорово урча истасканными моторами, появилась колонна грузовиков. Обдав тучами пыли растерянных людей, машины остановились. К переселенцам выскочили озабоченные злые мужчины, - это было станционное начальство. Ругаясь с непонятным акцентом эти люди, велели всем оставаться на местах. Однако, крымчане, имевшие уже некоторый опыт, саркастически отнеслись к угрозам суетящихся аборигенов, в руках которых не видно было оружия. Сразу же у толпы, - а сгруженные из товарных вагонов вдали от родины жители Крыма нынче стали бесправной толпой, - пропал страх перед теми, кто пытался распоряжаться ими. Что стоят угрозы, не подкрепленные стрельбой на поражение! То ли они испытали на долгом пути к этой мертвой степи! Сейчас они стояли на твердой земле, и все они были вместе. И не сговариваясь, они, женщины и старики, грудью пошли на разоравшуюся челядь. Но из здания вокзала тесной кучкой вышли офицеры НКВД и руководители некоторых районных организаций и близлежащих хозяйств, получившие указание провести встречу переселенцев, и один из них, обладатель зычного голоса, чуть ли не ласково обратился к переселенцам.