- Вот что, граждане! - громко обратился к селянам Дыбенко. - Без паники и без воя всем идти к машинам и загружаться в них. При попытке отдалиться на пять шагов солдаты будут стрелять. Все поняли?

Ответом было испуганное молчание.

- Значит, поняли. А теперь - марш вперед!

Молчащая толпа приблизилась к машинам. Дети залезли в грузовики быстро и шустро, и пока старые и молодые женщины, с трудом поддерживая и подтягивая друг друга, взбирались в высокий кузов, там уже развернулась борьба за лучшее место - а где оно, это лучшее место, в телеге, везущей вас на эшафот?

Кто с вещами, кто вовсе без ничего, кто одет, кто в старом платье и босиком, - аборигены древнего крымского поселения, те, чьи корни уходили на тысячелетия в нелегкую историю полуострова, были оторваны от родной почвы и заброшены в кузова машин. Оставался на отчей земле лишь убитый солдатом Осман-деде...

Когда студебеккеры взобрались на перевал, и перед взором открылся величественный вид на море и горы, Дыбенко, успокоенный тишиной установившейся в кузовах машин, приказал своим воинам сделать остановку и, оставив у каждой машины по одному автоматчику, на десять минут расслабиться.

Старая татарка, имя которой история нам не сохранила, и поэтому ею мы можем сегодня считать каждую истинно преданную земле предков крымчанку, потомка тавроскифов и кипчаков, громко обратилась к соплеменникам, так, что ее услышали во всех машинах:

- Эй, джемаат! Атылайык бу хаинлерни устюне! Кары кючюмиз аз олсада, сайымыз чок! Эпимизни атып олдюрселерде озь топракмызда олермиз. Кана, апайлар, панджалыйык душманлары! (Эй, люди! Набросимся все на этих злодеев! Хоть женская сила невелика, но нас много! Если и перестреляют нас всех, то умрем на родной земле. Ну, женщины, давайте растерзаем врагов!).

К добру ли, к худу ли, - слабые женщины не поддержали призыв славной безымянной дочери Крыма. Не решились они уничтожить хотя бы одного врага и самим умереть сегодня на родной земле, ибо суждено им было через полгода почти всем лечь костьми в чужой азиатской степи...

По всей видимости, дня через четыре после выезда из Крыма конвоирующая состав бригада сменилась. Прекратилась ругань, перестали мочиться с крыши и, главное, - разрешили держать открытыми двери вагонов. На остановке в степи люди потребовали от начальника конвоя разрешения хоронить умерших. В ответ было предложено оставлять трупы у насыпи. Татары пригрозили, что если не разрешат закапывать покойников как положено по-людски, начнется общий бунт и народ покинет вагоны. Конвойные в свою очередь пригрозили, что закроют двери наглухо. Татары заявили, что для бунта используют любой момент, когда двери окажутся открытыми. У конвоя не было, по-видимому, задания перестрелять весь эшелон, и они дали разрешение во время остановок хоронить умерших. Но возникла чисто техническая проблема - не было лопат.

...Старый Раип-баба где пешком, где на попутной телеге прибыл к дочке Фериде из деревеньки под Карасубазаром. Дочь сумела сообщить ему через случайных путников, что пришло письмо от мужа из действующей армии, откуда-то из Белоруссии, и старик на радостях отправился устроить дуа - благодарственную молитву за спасение от напастей единственного своего зятя. Старуха его, мать Фериде, была совсем немощна и осталась дома, он же посадив в корзину молодого петушка, и прихватив немного сушеных груш, решился на нелегкое путешествие. Вечером, накануне выселения, он добрался до домика дочери, где она жила с двумя малыми детьми, и, поиграв с обрадованными визитом дедушки внучатами, устало заснул. Когда ворвались в дом солдаты, он настойчиво пытался объяснить им, что зять его воюет с фашистами с первого дня войны, пока офицер не вырвал из его рук письмо зятя и не вытолкал без обуви на улицу - плачущая дочь уже в кузове машины обувала отца в его стоптанные башмаки. Раип-баба шарил руками в воздухе, ища вырванное и порванное советским капитаном письмо от зятя, сознание так и не вернулось к нему, и он тихо умер на третий день в тряском вагоне.

Когда состав остановился под вечер в безлюдной степи, старший по вагону Афуз-заде, отец Камилла, пошел по соседним вагонам в поисках лопаты. К нему присоединилось еще несколько мужчин из других вагонов, и они пришли к начальнику состава с просьбой как-то посодействовать.

- Откуда я вам найду здесь лопату, - какое-то время покочевряжился офицер, стоя на подножках пассажирского вагона, в котором располагался конвой, а потом запросил за инструмент огромную цену.

 - Главное, акайлар (мужики), что лопаты у него есть, - успокаивал Афуз-заде приунывших товарищей по беде. - Соберем деньги у народа. Дадут, от смерти никто не может зарекаться.

Оказалось, что конвоирам с самого начала были выдано достаточное количество лопат и именно для целей захоронения умерших по пути следования. И когда, набрав по вагонам требуемую сумму, татары пришли за обещанным землеройным инструментом, начальник заявил, что выдаст пять лопат и ни одной меньше, а значит и оплата увеличивается. Дело в том, что после первой договоренности на начальника насели его сотоварищи и совершенно обоснованно заявили, что плата за одну лопату, разделенная на всех заинтересованных лиц, мала и уж лучше отдать лопаты, как и положено, бесплатно. Но потом порешили содрать с этих собак татар денег побольше, мать иху ети... Или пусть бросают своих мертвяков под насыпь, нам по-фую.

 -У баб ихних кольца золотые, пусть за одну лопату дают одно кольцо, - решили конвойные начальники, их и было как раз пятеро.

- Значит так. Или приносите мне пять золотых колец, или идите на фуй, а полезете ко мне опять с жалобами, - сдам на ближайшей станции в НКВД как оказавших сопротивление советской власти, - заявил начальник конвоя, и это была серьезная угроза.

Мужчины наши были оскорблены. В такой ситуации хочется в ответ на мат - обматерить, в ответ на угрозу - дать в морду. Однако, несдержанность есть признак слабого ума, не способного трезво оценивать обстановку. Горячий симферопольский татарин порывался вернуться в вагон конвоя и обругать начальника, потом предложил отнести покойников в этот вагон, потом, успокаиваясь, предложил написать жалобу в Верховный Совет, отправить телеграмму товарищу Сталину...

- Как ты отправишь телеграмму? - спокойно спросил его Афуз-заде. - И скажи мне, на скольких ногах ты стоишь?

Парень опешил.

- Как это, на скольких ногах?

- Сколько всего ног у нашего татарского народа, братец, - продолжал Афуз-заде.

Тут другой, понявший к чему клонит Афуз-заде, с ухмылкой вмешался в разговор:

- Число голов умножь на два вот и число ног узнаешь.

Афуз-заде бросил на него взгляд и продолжал:

 -Так вот голов наших тысяч четыреста. Ног, значит, тысяч восемьсот. А в данный момент из всех восьмисот тысяч ног нашего несчастного народа стоят на земле, наверное, только несколько десятков, как мы, по случайности.

- Если не считать тех, кто на войне, - добавил тот, понятливый.

- Если не считать тех, кто на войне, в лагерях или в ссылке, - повторил Афуз-заде.

Горячий парень уже все понял и угрюмо молчал.

- Враг оторвал нас от земли и собирается удушить. Кому и на кого жаловаться? Надо только стараться не подыграть злодеям.

- И еще заметьте, - продолжил Афуз-заде, - золото у нас, а у них ржавые лопаты. Решение принимаем мы...

Товарищи, идущие рядом, хмыкнули, но особого веселья этот тезис у них все же не породил.

Мужчины шагали по густой траве вдоль железнодорожного пути. Солнце близилось к закату, воздух был напоен ароматом цветущих трав, прохлада уже опускалась на землю. И если бы не было этой страшной действительности, не было бы в пяти шагах от тебя этих вагонов для скота, в которые были загружены твои родные, твои соплеменники, вся твоя страна, твое прошлое с его хорошим и с его плохим, если бы не было этой сверлящей голову мысли о гибели всего твоего народа, - можно было бы наслаждаться этой чудной предвечерней порой в приволжской степи. Сейчас же от благотворной чистоты наполнявшего грудь воздуха, от красочного майского разгула трав, освещаемых низко летящими над ними и уже начинающими краснеть лучами солнца, - от всего этого половецкого великолепия хотелось, напротив, броситься на землю, и от сознания безысходности и бессилия дать волю горьким рыданиям...