— Итак, когда комедиограф пишет о смешной стороне известного явления, то он не смеется над самим явлением. Напротив, он приносит пользу этому явлению, он похож на мойщика окон, который оттирает мушиные следы, дабы было больше света… Я сам инициатор и основатель двух женских обществ, из которых одно на национальной, а другое — на культурной ниве функционируют многие годы с завидным успехом. Разве после этого мог бы я высмеять необходимость существования женских организаций и участия женщин в общественной жизни? Другое дело — высмеивать извращения. Всем известно, что в свалки на заседаниях женских обществ требовалось порой вмешательство полиции. Разве не судили женщин за нанесение увечий на этих заседаниях?.. У меня в комедии, которую вы сейчас увидите, чиновник два действия мыкается с коляской, разыскивая жену, чтобы накормить грудного ребенка. Его в конце концов увольняют со службы…

Публика улыбается. Она, разумеется, знает этих напудренных крикливых буржуазных дамочек, с наигранной серьезностью восседающих на видных местах в роскошных ресторанах, за столами, непременно уставленными бутылками пива. Эмансипация так уж эмансипация, черт побери! Дамы курят сигареты и даже пытаются говорить басом, срывающимся на визг, когда они в дебатах пускают в ход накрашенные ногти.

Критики не желают видеть все это в смешном свете. Они упрямо твердят, что Нушич консервативен. Кстати, насчет консерватизма любопытную мысль высказал Боривое Евтич в письме, которое Ага получил от него через неделю после белградской премьеры «ОЮЭЖ». Он писал, что эта вещь — сатира, а сатира всегда консервативна, потому что сравнивает одно время с другим, прошлую мораль с современной. А «современное» по сравнению с «прошлым» неизбежно выглядит несформировавшимся, невыкристаллизовавшимся, оно еще не имеет своего настоящего облика, «еще течет», как сказали бы древние греки. Поэтому сравнения прошлого с настоящим всегда должны быть не в пользу последнего.

Рассказав об этом письме, которое позволяло ему перевести разговор о сатире в иную, непривычную для любителей шаблонных объяснений плоскость, Нушич продолжал:

— Надо ли в подтверждение этого приводить примеры консерватизма великих сатириков всех времен и народов? Разве Мольер не консервативен в своей комедии «Ученые женщины», мораль которой такова: наука отвлекает женщин от их истинных обязанностей. Разве Диккенс не типичный консерватор, что, однако, нисколько не умаляет его славу великого сатирика? Разве Гоголь, который высмеял чванство и бюрократизм, не глубоко консервативен по духу? Не говоря уже о крайне консервативных «Избранных местах из переписки с друзьями», он в другом произведении, самой знаменитой сатире своей, в «Мертвых душах», целиком склонен к консерватизму, традиции и патриархальности. И, наконец, разве наш великий и единственный сатирик на сцене, Йован Стерия Попович, не консервативен как в «Белграде прежде и теперь», так и в своем «Спесивце»? Поскольку это не первый случай, когда критики обвиняют меня в консерватизме, поскольку такое мнение каким-то образом проникло даже в русскую советскую энциклопедию, которая в статье, посвященной мне, считает меня буржуазным писателем с отсталыми взглядами, то я имею достаточно оснований остановиться немного на этом моем консерватизме. Должен признаться, что мне этот термин — консерватизм, — стертый от излишнего употребления как пятак, давно ходящий по рукам, и по сию пору, несмотря на мой солидный жизненный опыт, кажется неясным, неопределенным и мутным. Я склонен верить, что это происходит из-за его неопределенности, пустоты и поверхностности. В бурной смене жизненных ценностей, в адском темпе культурных ориентаций и переориентаций нет консервативного элемента, который бы не был в свое время передовым, прогрессивным, либеральным. Я оправдываю критику, эту непременную часть современного модного базара. Далекая от непосредственного литературного творчества, она быстрее и легче ставит себя в зависимость от «духа времени», всегда перенасыщенного социально-политическими тенденциями. Я очень хорошо помню критику Йована Скерлича, протагониста тогдашнего рационалистического просвещения, который в угоду мещанской морали ядовито восставал против моего якобы «литературного равнодушия» к вопросам этики. Из-за него меня та же самая критика, органический отросток скерличизма, осуждает и сейчас. Но я не писал ни социально-политического трактата, ни научного исследования, а лишь показал частичку действительности, не касаясь существа доктринерских споров по женскому вопросу… Если и после этой моей исповеди останется упорное мнение, что мой консерватизм, мои «отсталые» взгляды в «ОЮЭЖ» — нечто дурное, то я поставлю вопрос прямо: разве призыв к женщине вернуться домой, к своей семье, и в самом деле такой великий грех, что его надо предавать анафеме?..

Художники видят дальше социологов. Они часто видят будущее в явлениях еще не совсем оформившихся, не дающих материала для научных выводов. Нушич предвидел, что укрепление семьи станет вскоре практической потребностью, что даже великие нации будут считать это непременным пунктом своей культурно-идеологической программы. Он предложил взять хотя бы пример коллективистской России, который считал «ясным и убедительным». Он был обижен на вульгарно-социологическую статью о нем в советской «Литературной энциклопедии», вышедшей в 1934 году. Автор ее переврал факты — совершенно очевидно, что он не читал, не видел нушичевских произведений на сцене и говорит с чужих слов.

Нушич был выше личных обид. В условиях профашистской реакции он говорил о событиях в Советском Союзе с большой симпатией.

— Сейчас Россия стоит озабоченно перед проблемой семьи, и все, от старых фанатичных деятелей революции до комсомольской молодежи, от тех, кто в Кремле, и до фабричных рабочих, в многочисленных анкетах, на собраниях и конференциях провозглашают: муж должен посвятить себя жене, жена — мужу, а оба — семье и детям. И сейчас это один из насущных лозунгов второй пятилетки. Это движение так захватило новую Россию, что даже соответственно меняется законодательство. Россия чувствует, что для нее и сейчас и в будущности «беспризорные» — самая большая опасность, а «беспризорные» — это орды маленьких бедняг, которые не прошли через культуру домашнего очага…

Нушич вышел победителем. Спектакль имел успех. Ни о какой студенческой обструкции не могло быть и речи.

Но еще до «ОЮЭЖ» была написана, а в 1934 году поставлена комедия иного рода.

В истории литературы известно немало примеров, когда великие драматурги использовали сюжеты полузабытых пьес. Наполнив их новым содержанием, вдохнув жизнь в персонажей, они создавали шедевры, предыстория которых впоследствии не интересовала никого, кроме литературоведов. Достаточно привести в пример Шекспира или Мольера. Сюжеты ранних комедий Нушича тоже не оригинальны. «Народный депутат» и «Подозрительная личность» могли быть подсказаны некоторыми комедиями Трифковича, не говоря уже о сильнейшем влиянии Гоголя. Чем старше становился Нушич, тем больше росла в нем способность к придумыванию совершенно оригинальных сюжетов. Напрасно также мы будем искать в его комедиях отражения его собственных переживаний. Напрасно будем перерывать хронику современных ему событий, пытаясь найти скандальное происшествие, которое бы дало драматургу сюжет комедии в готовом виде. Всегда бывает заманчиво преподнести действительную историю и тут же показать, как она преломилась в сознании творца. Увы! Таких комических хитросплетений и сюжетных зигзагов, какими насыщены комедии Нушича, действительность подсказать ему не могла. Неутомимый выдумщик нигде не отступал от жизни — зрители узнавали ее во всех сценах и персонажах комедии, но в целом они были похожи на слиток редкого металла, почти не встречающегося в чистом виде.

Ага рассказывал приятелям, что к нему часто ходят и пишут письма, предлагая «материал» для комедий. Он лишь улыбался наивности подобных заблуждений, потому что все его пьесы родились в результате личных наблюдений какого-нибудь жизненного явления. Когда оно становилось характерным и захватывало Нушича настолько, что он считал себя уже обязанным взяться за перо, начинался процесс придумывания. Иногда процесс созревания комедии продолжался годы, иногда был коротким, но вынашивал он произведение всегда дольше, чем писал его.