Кто-то из гостей, боясь, что ему не дадут теперь доесть какой-то особо вкусный шедевр королевской кухни, упрекнул Милована Глишича.
— Да не я виноват, племянничек, — еще трясясь от смеха, оправдывался Глишич. Показав на Нушича, добавил. — Это все он, хулиган!
Вбежавший министр был разъярен — так подвести его! Но когда Маринковичу рассказали, в чем дело, он тоже рассмеялся и потребовал, чтобы Нушич сам повторил все перед королем и королевой и убедил их, что никто на их счет не проезжался. Но тот отказывался, утверждая, что без ругательства шутка теряет соль, а он не может сказать это ругательство в лицо королю, ибо в нем упоминается мать его величества.
Маринкович настаивал. Нушич отказывался. Спор был совершенно абсурден, нелеп и вызывал у королевских гостей взрывы хохота.
А король с королевой, слыша из курительной это бурное веселье, вздрагивали всякий раз, ибо принимали его на свой счет.
В конце концов Маринкович с Нушичем отправились в курительную и рассказали все королевской чете. Убедившись, что их самолюбию не нанесено никакого урона, Александр и Драга в добром расположении духа вернулись к столу.
Впоследствии король всегда благоволил к Нушичу. Не раз он приглашал его с труппой в Смедерево, не одна смешная история об этих встречах с королем ходила в свое время по Белграду. Ну, да всего не расскажешь!
Одно можно сказать заранее — расположение королей так же чревато опасностями, как и их немилость.
* * *
23 апреля 1901 года исполнилось девять месяцев со дня венчания Александра и Драги. Из разных стран в Белград стали съезжаться известные акушеры. Даже русские — Снегирев и Губарев. Королевский акушер, француз Коле, еще в августе 1900 года определил, что королева ждет ребенка.
Белград готовился к празднеству. Заряжались пушки для залпов на случай рождения престолонаследника.
Да только вот незадача… акушеры заявили в письменном виде, что королева не только не должна родить, но никогда и не была в «благословенном положении».
По одной версии, Драга настолько уверовала в собственную способность родить королю наследника, что в ее организме произошли какие-то физиологические изменения и появились внешние признаки беременности, которые обманули придворного акушера Коле. По другой — королева подкупила Коле, надеясь выдать какого-нибудь чужого новорожденного младенца за собственного.
Смеялась вся Европа. Смеялась Сербия. «Свадебное министерство» народ переименовал в «родильное министерство».
Смех убивает. Он убивает уважение и родит презрение.
Королевский фарс продолжался, чтобы в конце концов завершиться трагедией.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, КОНЧАЮЩАЯСЯ ДЕФИЦИТОМ
Нушич почти забыл о своей комедии «Подозрительная личность». Отвергнутая двумя предшественниками, Шапчанином и Петровичем, она, безусловно, должна была заинтересовать нового директора, тем более что он сам был ее автором. Пусть сам же он и расскажет, как поступил с собственной комедией, казавшейся его предшественникам настолько опасной, что они боялись держать ее в своем столе.
«В 1900 году я стал директором Народного театра, сменив Николу Петровича. Поскольку я сам драматург, у меня было честолюбивое желание отметить свое правление и обогатить репертуар обилием самобытных произведений, а посему я не боялся смелых попыток, веря, что это даст ход талантливой драме, что слабый писатель извлечет урок из своего провала, а хороший и сильный будет ободрен поощрением и станет творить еще и еще. И нет ничего удивительного, что я вспомнил о пьесе, забытой где-то в ящике стола. И разве не естественна была моя надежда, что новый директор будет более покладистым, чем прежние? Значит, сейчас самое время, самые благоприятные обстоятельства, чтобы „Подозрительная личность“ увидела свет.
Я снова достаю пьесу со дна ящика, стряхиваю с нее пыль и в один прекрасный день отношу ее и кладу на стол директора театра. Рукопись недолго ждала своей очереди: сел я за стол и, не откладывая дела в долгий ящик, прочитал ее еще раз.
Стол директора большой: на столе — документы с входящими номерами, звонок, у стола — кресло, а на стене, за моей спиной, портрет короля в богатой раме. Входит в кабинет театральный чиновник и подает документы на подпись: документы с государственной печатью, мой титул оттиснут штампом — и все это, все меня окружающее, настраивает меня на какой-то официальный лад, создает особую канцелярскую атмосферу, и я сажусь попрямее в кресле, за которым, над моей головой, висит в толстой раме портрет Его Величества Короля.
Читаю пьесу, читаю, и как встретится мне слово „династия“, оборачиваюсь и смотрю осторожно на портрет Его Величества Короля. Читаю дальше, читаю, утопая в кресле директора, и, ей-богу, когда я дочитал до конца, показалась комедия мне совсем другой, совсем не такой, как дома, где я ее читал как автор. И когда наконец я прочел ее еще раз, случилось то, что и должно было случиться. Я встаю, беру со стола рукопись и возвращаю ее самому себе, как писателю, сопроводив, разумеется, это действие такими мудрыми словами:
— Дорогой мой господин Нушич, заберите-ка вы эту рукопись домой. Хорошая пьеса, прекрасная пьеса, я вас даже поздравляю с ней, но заберите-ка вы ее домой, мне не хотелось бы, чтобы ее нашли здесь, в столе директора.
— Но, простите, — пытается противиться Нушич-писатель, — я понимаю, когда прежние директоры… но теперь… и потом ваше стремление обновить репертуар…
— Все это так… да, именно так, — отвечает Нушич-директор. — Но, как ваш искренний друг, в интересах вашей будущности советую: заберите-ка эту рукопись домой. Вы человек молодой, послушайте меня!
Этот разговор я вел, поглядывая в большое зеркало, которое было против моего стола, и в котором сидел передо мной удрученный писатель Нушич. Чтобы успокоить его, я сотворил компиляцию из давнишней речи Шапчанина и говорил долго, пока, наконец, не убедил того, в зеркале, взять рукопись, отнести ее домой и положить на старое место, на дно ящика, под толстую пачку других рукописей».
В Сербии говорили, что две проблемы никогда не перестают быть насущными — македонская и театральная. В государственной бюрократической иерархии пост директора театра был одним из влиятельнейших. Во всяком случае, в репертуарной политике слово Нушича было решающим.
То ли его уже коснулись те новые веяния, когда «самоцензура» убивает еще в зародыше множество великих произведений, то ли возобладало чувство самосохранения, подкрепленное тайной надеждой сделать больше потом, утвердившись прочнее в кресле под портретом короля, но Бранислав Нушич мгновенно проникся сановной осторожностью, о которой повествовал впоследствии с грустной иронией.
Впрочем, театр всегда входил и будет входить в политическую сферу, а иная политика — особа ветреная. Если же она оказывается постоянной, то чаще всего проявляет характер властный, перед которым пасует фантазия многих художников…
И все же энергия нового директора нашла достойное применение. По числу произведений, поставленных на сцене Народного театра, отечественные авторы одолели иностранных. И хотя сербские пьесы еще отставали в несколько раз по числу спектаклей, средний доход от каждого их представления (425 динаров) был почти равен доходу от представления иностранной пьесы (481 динар).
«Он обратился к современному репертуару, — пишет известный югославский литературовед В. Глигорич, — поощрял отечественную драму, заказывал переводы современных пьес. Дирекция при нем была теснее связана с актерами и драматургами. В отличие от прежней дирекции, которая вела франкофильскую политику, она проводила политику русофильскую. Нушич вносил в работу театра свою творческую живость и динамичную активность, рядом с которыми схоластике не было места…».
Нушич отчетливо видел несовершенства своего театра — самодеятельный характер режиссуры и актерской игры. Нужны были реформы, но для этого требовалось подучиться самому. И уже в ноябре 1900 года, через несколько месяцев после вступления в должность, Нушич совершает большую поездку, желая посетить славянские драматические театры Загреба, Вены, Варшавы, Праги и, наконец, Москвы.
