— Слышали, как я говорил? Вы заставили меня смутиться, но я все же сумел выкрутиться.
— И вы заставили меня смутиться, господин депутат.
— Да, конечно, вам было очень неудобно, ведь рукопись вашего фельетона была у меня. Хотел бы я знать, что вы сегодня поместили бы в газете, если бы не нашли меня?
— А я бы поместил в газете вашу речь о бюджете, господин депутат. Она вполне могла сойти за веселый фельетон.
Не было в Сербии партии, которую не высмеял бы Бен-Акиба, разочаровавшийся в них еще двадцать лет назад. «Политика у нас — мода, поэтому и правительство должно быть модным. Уж во всяком случае, зимнее, весеннее, осеннее и летнее правительства должны быть обязательно».
Белградская элита играет в политику и делает вид, что не замечает нищеты, убогого существования белградских низов. Бен-Акиба становится чрезвычайно серьезным и даже суховатым, когда говорит о социальном неравенстве. В фельетоне «Белградская арифметика» он обращается к языку цифр:
«Вопрос: У рабочего Стояна Николича жена и двое детей. Непосильным трудом он зарабатывает 900 динаров в месяц, что составляет примерно 10 тысяч динаров в год на содержание всей семьи. Из этих денег он платит за сырую комнатушку, на эти деньги он кормит, одевает, учит своих детей и поддерживает свои силы, чтобы работать дальше.
У госпожи Зорки Славкович есть весенний туалет. В него входит: нижняя юбка из тяжелого шелка — 1000 динаров, модные туфли — 650 динаров, костюм — 3700 динаров, шляпа — 1200 динаров и зонтик — 1600 динаров. Все это составляет более 8000 динаров.
А если только весенний туалет госпожи Зорки Славкович стоит столько, сколько обходится содержание целой семьи, то сколько бедных семей могло бы прожить на деньги, которые госпожа тратит ежегодно на свои туалеты?
Ответ: На деньги, которые госпожа тратит ежегодно на свои туалеты, могли бы прожить четыре бедные семьи в течение года.
Вопрос: Как это получается?
Ответ: Если весенний туалет стоит 8150 динаров, то осенний должен стоить 12 тысяч динаров, а зимний — 16 тысяч динаров. Таким образом, стоимость туалетов госпожи равна стоимости содержания четырех семей, то есть шестнадцати человек, считая, что семья состоит из четырех человек».
Бранислав Нушич негодовал на Белград, оболгавший его. Бен-Акиба любил свой город и был его любимцем. Но он вновь и вновь обращался к наболевшей теме, высмеивал городских Сплетников, провинциальную привычку перемывать косточки ближним, делать из мухи слона. За несколько часов ложь способна заразить весь Белград и обрасти чудовищными подробностями. «Она сжигает без огня, разрушает без грохота, побеждает без борьбы», — с грустью заключает Бен-Акиба.
О чем только не писал Бен-Акиба в рубрике «Из белградской жизни»! О власти денег, о перепроизводстве орденов в Сербии, о городских неурядицах, о переписи населения, во время которой вся столица как бы вывернулась наизнанку, о нищете литераторов, о праздниках, о неверных женах и усердствующих жандармах… всего не перечислишь.
Впоследствии, к выходу сборника фельетонов Бен-Акибы в Хорватии, его старый приятель Матош, некогда прозябавший (в буквальном и переносном смысле) во время своего эмигрантского жития в Белграде, писал:
«Бранислав Дж. Нушич самый плодовитый и самый популярный современный писатель… Той легкости, той плодовитости нет доселе равных в нашей литературе, а если еще при этом знать, что этот благословенный труженик — человек кафанский и общественный, что он любит вино, как Катон Старший, непринужденный разговор, как Сократ, что ему, как прирожденному эпикурейцу, ничто не чуждо, то приходишь к выводу, что и в самом деле есть люди, творящие с буйной легкостью природы… Он шутник не по роду занятий, а таков от рождения, таков уж его темперамент. Он всегда готов подшутить, разыграть, пишет, как говорит, а говорит, как пишет. Говорит он как прирожденный charmeur[17] и покоритель сердец, и тот, кто не видел его в обществе покойного Жарко Илича и актера Ильи Станоевича (Дядюшки), не имеет понятия, насколько оригинальна бывала эта беседа, не стесняемая почти ничем, питаемая естественным юмором народного остроумия…»
Так Матош перекидывает мост от творчества к личности юмориста, поистине обаятельной и глубоко народной.
Нушич очень редко писал о селе. Он дитя города и певец его. Красочный язык белградской чаршии, кафаны и улицы — это тот же язык сербской деревни, которая питала разраставшийся как на дрожжах молодой город, которая приносила в этот город со всех сторон не только неписаную литературу, но и лучшие свои обычаи. Еще не было радио, не было средств массовой коммуникации, так обезобразивших ныне языки крупных городов почти всех стран, превративших их в скудный интернациональный, дистиллированный воляпюк, в котором уже почти не чувствуется души народа.
Нушич виртуозно владел жаргонами всех слоев белградского населения, и это в соединении с импровизаторским даром дало ему возможность создать совершенно оригинальный жанр крохотной комической новеллы, не связанной с условностями фельетонного жанра. Тот же Матош считал, что эти новеллки, «напоминая композицией Твена, в деталях напоминают… русских (Гоголя, Чехова)…».
Бен-Акиба дал Нушичу очень много. В диалогах, в сюжетах этих новелл мы видим зародыши будущих комедий и таких блестящих юмористических книг, как «Автобиография».
И одновременно Бен-Акиба сыграл с Браниславом Нушичем злую шутку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
БЕН-АКИБА УСТАЕТ
«В этой великолепной мозаике каждый камешек имеет и свою особую ценность», — пишет крупнейший советский исследователь творчества юмориста А. Хватов о фельетонах Бен-Акибы[18]. Действительно, мозаика великолепна. Но если приглядеться повнимательнее, то в мозаичном панно видны следы спешки и порой даже неряшливости.
Три фельетона в неделю! Бен-Акиба, наверное, был самым находчивым журналистом в мире, но и он начал уставать. Подобно Ричарду III, который предлагал полцарства за коня, Нушич, бывало, входил по вечерам в редакцию «Политики» и предлагал самый роскошный ужин в кафане «Коларац» за самую скромную идею очередного фельетона. Но идеи под ногами не валяются. И призыв Бен-Акибы, как и призыв Ричарда, оставался гласом вопиющего в пустыне. Тогда он садился и вымучивал из себя фельетон, не претендующий, мягко говоря, на бессмертие.
Да, на ежедневный подвиг не хватало уже ни выдумки, ни сил. Бен-Акиба начинал вышучивать самого себя, иронизировать по поводу своей нелегкой доли хроникера-юмориста. Иногда возникало нездоровое желание, чтобы в центре города стали лупить друг друга зонтиками политические противники или случилась какая-нибудь таинственная кража. Но целую неделю в городе ничего не случалось. С отчаяния Бен-Акиба сам придумывал неправдоподобное происшествие и писал что-нибудь вроде юморески «Кража в нашей редакции».
«Неизвестные личности» взломали дверь редакции и украли зимнее пальто и ножницы. Вместе с полицией Бен-Акиба строит целый ряд юмористических версий, почему совершена кража. По одной из них, кражу подстроил сам редактор. Авторы заваливают его рукописями рассказов, фельетонов, статей, обзоров. Бедный редактор! Ему приходится круглый год отбиваться от назойливых авторов очень немногочисленным арсеналом отговорок. Завертелся, мол, не прочел еще. Или прочел, но все номера газеты на ближайшие месяцы до отказа забиты срочными материалами. Теперь же редактор мог со спокойной совестью ссылаться на последнее происшествие в редакции и говорить, что материал должен бы пойти на этой неделе, но рукопись исчезла среди прочего…
Описав безуспешные попытки найти вора, Бен-Акиба озорно признается: «Редактор твердо убежден, что эту кражу в редакции устроил я сам, и только по одной причине — у меня не было материала для сегодняшнего фельетона».
