«Будь у меня здоровой, веселой и довольной. Как только подпишут указ о Приштине, извещу дядю (консула Димитрия Боди) такой депешей: „Указ подписан“. И ничего больше».
Все произошло как по писаному. 23 мая к Лисолаю двинулась процессия колясок, фиакров, верховых. Завывали зурны, гремели барабаны. Во главе процессии ехал громадный черногорец в красочном костюме, паля в воздух из пистолетов. Почти над каждым экипажем развевалось знамя. Свадьба стала дипломатическим событием, национально-государственной манифестацией. Турки крутили головами, но мирились. В процессии было много дипломатов. Сам старейшина их, русский консул Демерик, выполнял обязанности старшего шафера.
Все жители маленького македонского села Лисолай высыпали встречать свадебный поезд. Готовилось щедрое угощение — на толстых деревянных вертелах жарились бараны и даже целый бык.
Венчал Даринку и Бранислава священник Диме. Потом был великий пир, здравицы, стрельба. В Битоль все вернулись поздно ночью.
Очевидно, в обители жило всего несколько монахов. Церковь небольшая, с интересными фресками, писанными художниками-самоучками не по канонам. Расположена в красивом месте, в зеленой лощине у подножия горы.
В церкви давно не служат, но мне удалось разыскать восьмидесятилетнего, похожего на гнома крестьянина Илью Секуловского, у которого хранились ключи. С неожиданной живостью он прошагал со мной несколько километров по горной тропе к монастырю, рассказывая по пути подробности свадьбы, которая была ярким событием его детства. Среди церковной утвари мы разыскали потир, на котором выгравирована надпись: «Бранислав и Даринка Нушич Монастырю Лисолайскому в день своего венчанья 23 мая 1893 года».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СМЕРТЬ ВОИСЛАВА
Вскоре семья переехала в Приштину. Домовитая Даринка принялась вить гнездо, Нушич отправился делать официальные визиты.
Нушич был четвертым сербским консулом в Приштине. Когда первый консул, Лука Маринкович, прибыл в город, народ рассматривал его сквозь щели в калитках, как некое диво. У ворот консульства толпилась многочисленная стража. Теперь турки уже попривыкли, и отношения Нушича с новым мутешерифом Бахри-пашой не омрачались мелкими придирками. Языки — турецкий и албанский — Бранислав знал уже так хорошо, что ему совсем не приходилось прибегать к помощи переводчика консульства Мурата Тержумана-эфенди.
Бахри-паша, бывший адъютант и любимец султана Абдул-Гамида, питал даже симпатию к Браниславу Нушичу, ценя его общительный нрав и остроумие.
Однако в городе было неспокойно. Фанатиков-мусульман раздражала пропаганда, которую вели дипломатические представители Сербии. Сербское население Приштины стало держаться более независимо. Фанатики натравливали народ на «гяуров». Кое-кто грозился расправиться и с самим консулом.
В сопровождении своих гавазов, арнаута Димитрия Печанца и одного черкеса, Нушич ходил по городу, посещал чаршию и даже парикмахерскую, где был зарезан его предшественник, взял в дом прислугу-арнаутку. Он делал вид, что ничего не боится. Но на самом деле у Бранислава не раз замирало сердце, когда он видел свирепые взгляды и грозное перешептывание. Но не в том ли истинная храбрость, чтобы преодолеть страх и продолжать делать свое дело?
Серьезный инцидент произошел, когда Бранислав впервые повел Даринку на прогулку по городу. Впрочем, он знал, что, по кодексу мусульманской чести, нападать на человека, когда он идет с женой, не полагается. Они с Даринкой проходили мимо мечети в тот момент, когда во дворе ее хаджи произносил перед правоверными горячую речь о «сербской опасности». Увидев консула, хаджи показал на него пальцем, а потом провел себе рукой по горлу. Это был недвусмысленный жест. Прямое оскорбление дипломата. Нушич колебался недолго, он быстро подошел к хаджи и на турецком языке спросил, кому адресована эта угроза. Хаджи ответил, что ему. И консул ударил его тростью по голове с такой силой, что палка переломилась. Слушатели хаджи бросились врассыпную, тут подоспели турецкие солдаты, схватившие подстрекателя.
Этот инцидент укрепил позиции дипломата не только среди сербов, но и среди арнаутов. По всей Приштине и ее окрестностям только и было разговоров, что о бесстрашии нового консула. Нушич оказался великодушным и попросил Бахри-пашу освободить хаджи.
В Приштине Нушич снова встретился со своим самым близким другом Воиславом Иличем. На этот раз в качестве его начальника. Поэт тоже служил, имел чин писаря первого класса, и в мае 1893 года его назначили в приштинское консульство. В июне он писал Косте Арсеньевичу:
«Безопасности нет никакой даже в центре города, где резиденция паши. Позавчера ночью возле нашего дома была ружейная стрельба… В общем, такие события здесь нередки…».
Рядом с долговязым Воиславом и статной Даринкой низкорослый консул производил невыгодное впечатление. Местным сербам казалось, что Воислав больше подходит для роли консула. Нушич и сам отпускал шутки на этот счет. Выходя из дому, Воислав опоясывался саблей, что разрешалось только консулу, но Бахри-паша смотрел на такое нарушение сквозь пальцы.
Воислав приехал в Приштину с женой, двумя маленькими дочерьми и с сыном. Это была уже его вторая семья. Пребыванием в Приштине он не тяготился. «Устроился хорошо, — писал он в том же письме, — сажаю капусту, перец… Научился делать наливки… Мертвый будешь, а выпьешь».
Иногда они вместе с Браниславом брали фаэтон (какие и теперь можно увидеть на улицах Приштины) и разъезжали по окрестностям, записывая сказки и народные песни, легенды о Косовской битве. Воислав хотел написать историческую поэму.
По воспоминаниям Нушича, поэт в присутственном месте мог напустить на себя важный вид, но, как только они оставались одни, «Воислав садился, забрасывал ногу на ногу, скручивал на колене сигарету и болтал о всякой всячине. Когда же у меня в кабинете был еще кто-нибудь, хотя бы простой крестьянин, Воислав стоял возле моего письменного стола, выпрямившись как свеча, говорил тихо, по-чиновнически, и всегда величал меня „господином консулом“».
Литераторы запирались в кабинете и писали. Воислав работал над шутливой повестью в стихах «Страсти на селе», а Нушич — над утерянной ныне пьесой-сказкой «Лилиан и Оморика».
«После трех комедий взяться за сказку, — писал Нушич, — я мог только под влиянием Воислава, так как он охотно заглядывал в область мифологии и мистических сказок. Если он и не заставлял меня, то, уж во всяком случае, поддерживал во время работы над этой вещью».
Случалось писать «сочинения» и иного рода. Как-то Белград задержал жалованье, и тогда официальную бумагу казначею министерства иностранных дел они составили, подобно древнекитайским мандаринам, в стихах. Шутливое стихотворение пародировало канцелярский стиль и кончалось так:
«А когда все денежки просадим,
Подавать опять прошенья станем.
Их напишем с кровью и надрывом
И отправим под секретным грифом,
Чтобы были мы вовеки живы
Сразу в кассе вашей и в архиве.
Вице-консул Нушич
Секретарь В. Илич».
Далее следовала приписка:
«Господин казначей, имею честь препроводить вам сей документ, составленный персоналом вверенного мне консульства, с учтивым напоминанием, что интересы государства, интересы службы, интересы нашей миссии, интересы нашего престижа и вообще интерес на интерес (8 %) требуют, чтобы деньги были присланы как можно скорее… Примите и проч.
Авг. 1893 года, дано в Приштине. Вице-консул Б. Нушич».
«Документ» с намеком на то, что приходится обращаться к ростовщикам, достиг самого министра, и тот прочитал его на заседании правительства, которое «смеялось от всего сердца». Деньги были посланы.
Но шутки шутками, а дела пошли неважно. Воислав все чаще жаловался, что у него болит грудь. Он давно болел туберкулезом. Призванный на осенние маневры, поэт простудился и слег. «Глаза ввалились, губы побелели, а руки стали совершенно прозрачные. Выражение лица такое, какое бывает лишь у безнадежно больных. И все же он старался шутить, рассказывал нам о Белграде… Но время от времени он зажимал рукой грудь и заходился в кашле, а потом тяжело и устало дышал…».
