* * *
«17 января 1938 года.
Как известно, детский театр „Аист“ основан по инициативе людей, среди которых были актеры первого довоенного детского театра, в том числе и дочь Бранислава Нушича, госпожа Гита Предич-Нушич.
Основатели театра „Аист“ не испытывали затруднений с маленькими актерами… Трудности были с декорациями. Настоящие декорации согласился сделать театральный художник Сташа Беложански. К сожалению, трудно было найти мастерскую. Наконец получено разрешение работать в подвале Коларчевого университета. Все шло прекрасно. Беложански неутомимо работал несколько дней. Но когда потребовалось вынести декорации, оказалось, что они не проходят в двери подвала.
Не зная, как быть, госпожа Предич-Нушич обратилась за советом к отцу, опытному в театральных делах.
Хотя Нушич „зарекся“ вмешиваться в какие бы то ни было чужие дела, он не мог не ответить.
— Такое случалось не раз, — сказал он лукаво. — Не горюй, решить эту проблему можно. Нечто подобное еще до войны было со скульптором Петром Убавкичем. Сделал человек большой памятник Милошу Обреновичу в зале начальной школы, а когда потребовалось вынести, смотрят, в двери даже голова статуи не проходит. Спросил он меня, как быть, и я ему посоветовал подарить памятник общине. Он так и сделал. Община пробила стену и вытащила памятник наружу. Вы тоже подарите декорации университету, пусть ломают подвал.
Разумеется, о разрушении подвала не могло быть и речи…
Самой большой сенсацией в репертуаре театра „Аист“ станет пьеса, которую пишет для детей Бранислав Нушич. Она будет называться „Путешествие внука Йованче Мицича вокруг света…“».
* * *
А через два дня Аги не стало. На столе его лежали наброски одного действия пьесы «Вошел черт в село». Уже написано было много страниц сатирического обозрения «Путешествие с того света». Ага хотел возродить своего Йованче Мицича, этого сербского Тартарена, и вернуть его в страну сербов, хорватов и словенцев. В раю мужчины играют в карты, женщины сплетничают.
Вызволив Йованче из рая, Нушич собирался провести его по всем кругам современного ада. Мицич должен был побывать на заседаниях акционерных обществ и скупщины, на футбольном матче и в театре, в тюрьме для политических, «Главняче», и на аэродроме…
И, наконец, на столе осталась недописанной сатира «Власть», которая обещала стать лучшей из пьес Бранислава Нушича.
Власть — его коронная тема. Власть дразнит воображение обывателей. Уже с первых страниц Ага рисует великолепные портреты людей, неожиданно оказавшихся причастными к власти. Правда, они всего лишь родственники и знакомые только что назначенного министра. Тесть министра, не свыкшийся еще с новым положением, ежедневно ходит в министерство, торчит в приемной и наслаждается властью, которой обладает его родственник, сидящий там, за дверью, в министерском кабинете.
Министр — ничтожество, но какие дела можно делать за его спиной! Можно брать взятки, распродавать страну иностранцам….
А чего стоит диалог, который Нушич набросал для третьего действия:
«— Я слышал, что у нас будет жандарм.
— Какой это еще жандарм?
— У калитки, чтобы нас охранять…
— От кого охранять?
— От народа.
— А что у нас общего с народом?
— Именно поэтому неплохо иметь ангела-хранителя».
В завершенном виде Ага оставил только первое действие.
Конец его таков. Два приятеля разговаривают о власти. Весь фокус в том, говорит один, чтобы уметь говорить с людьми свысока, с высоты своего положения. Он велит другому стать на скамеечку.
«— Ты смотришь поверх моей головы?
— Поверх.
— Правильно! Власть и должна смотреть не на народ, а поверх голов. Это тебе, так сказать, первая ступенька. А теперь поднимись на стул».
Так они добираются до стола. С этой высоты тот, кто внизу, кажется очень маленьким. А снизу почти не видно головы у стоящего на столе. «Поэтому народу и кажется, что власть безголовая».
«Я на высоте!» — звучит последняя реплика со стола.
Нушич написал слово «Занавес», и оно было последним в его жизни.
Можно сказать, что Ага умер с пером в руке.
Внезапно отказало все — сердце, легкие…
Семнадцатого января Ага окончательно перестал курить и слег. Он еще интересовался первой постановкой детского театра. Потом терял время от времени сознание. 19 января с утра ему было лучше.
Собрались родственники и друзья. Старшая сестра Аги, Анка Вукадинович, сухая, крепкая старушка, непрестанно повторяла:
— Отец наш был такой же худой и слабый, а все же дожил до девяноста шести лет.
Пришел книготорговец Райкович.
— Даринка, дай Райковичу стул, — сказал Ага.
Жена то и дело подносила больному пить.
— Даринка, я совсем ослаб. Почему такая слабость? — спрашивал Нушич.
Потом он попросил дочь прочесть, что пишут в газетах о загребской премьере «Покойника». Под чтение он затих, закрыл глаза и, казалось, заснул.
Около полудня Гита вышла из комнаты вся в слезах. Немного погодя врач взял Агу за руку. Пульса не было…
* * *
Из речей и статей, сказанных и написанных в первые дни после смерти Аги, можно составить целую книгу.
Казалось, с его смертью только и началось его бессмертие. Казалось, только теперь и друзья и враги поняли, что популярность его непреходяща. Левые в те дни окончательно отобрали его у правых, приняли в свои ряды. А сам Ага не мог свернуть ни влево, ни вправо с прямого пути на кладбище.
Похороны были очень пышными. Тысячи и тысячи белградцев со слезами на глазах прощались с человеком, который смешил их, радовал и заставлял задумываться на протяжении полувека.
И все же в день похорон родился еще десяток анекдотов о Нушиче.
— Даринка, а журналисты здесь? — будто бы спросил Ага перед смертью.
— Какие журналисты, Ага?
— Те, что досаждают мне каждый день. Все никак не дают умереть.
— Нет их, Ага.
— Ну, в таком случае я могу умереть спокойно. Открой окна!..
Синиша Паунович оправдывался, что он «по чистой случайности» оказался в тот день не у смертного одра Аги и упустил свою великую сенсацию.
ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО
В день отъезда из Белграда я пошел на кладбище, чтобы попрощаться с Браниславом Нушичем. Чистые дорожки между рядами могил были пустынны. Пирамидальный склеп смотрел на меня темным отверстием входа строго и печально.
Я стоял с обнаженной головой и думал о тебе, человек маленького роста и большой души. Я мысленно называл тебя Ага, что значит по-турецки «Отец». Я пытался представить себе, что и как бы ты ответил на сотни вопросов, которые накопились у меня к этому последнему дню. И понял, что ответа уже не получу ни от кого и никогда, потому что не найду равных тебе по находчивости и остроумию.
И ты уже никогда не узнаешь о том, что твои комедии в оккупированном Белграде были запрещены, и в то же время они составляли более половины репертуара партизанских театров. Ты, «развлекатель мещан», оказался в боевых условиях очень нужным и верным соратником. На спектакле «Хаджи Лойи» в Боснии сотни партизан устроили пальбу, заставив немецкие гарнизоны в ближайших городах с перепугу занять боевые позиции. Твой когда-то молодой друг Сташа Беложански рассказал мне, как он и другие югославские офицеры, оказавшись в первые дни войны в немецком плену, строчку за строчкой вспомнили твою «Подозрительную личность» и сыграли ее в бараке. А ныне реплики из твоих комедий так же вошли в повседневную речь югославов, как в нашу — реплики из «Горя от ума».
Ты никогда не узнаешь о спорах нынешних критиков, которые объясняют твой успех у народа тем, что ты:
революционер, так как «мотив власти есть основной мотив революции» (М. Хрибар-Ожегович),
представитель театра абсурда наряду с Ионеско и Беккетом, потому что тебя «зацепило неповторимое чувство абсурда как мощного источника смеха» (Й. Чирилов),
