Ага привлек к работе над своей «Риторикой» многих приятелей, которые переводили ему нужные материалы. Приходилось рыться и в библиотеках, но там работать Ага не любил — нельзя было курить, мешала непривычная обстановка. Он обращался в иностранные посольства, и ему присылали горы книг.

Для Нушича искусство оратора неразрывно связано с литературным мастерством, и потому его «Риторику» мгновенно раскупили не только офицеры, священники, педагоги, политики, но и литераторы.

Пожалуй, не было еще книги об ораторском искусстве, написанной с такой живостью и столь разносторонне.

И ценность ее не в занятных случаях из жизни знаменитых ораторов и в известных цитатах из Шопенгауэра («Тот, кто небрежно выражает свои мысли, недостаточно дорожит ими»), Бюффона («Стиль — это человек»), Цицерона, а в манере изложения, лишенной псевдонаучной занудливости и показывающей как на ладони психологические, литературные и даже физиологические основы умения говорить. Нушич тонко подмечает психологию массы, слушающей оратора. Он рассказывает, как оратору владеть собой, как справляться с волнением.

Вторую часть книги Нушич посвятил истории ораторского искусства. Русского читателя в этой книге, наверное, привлекли бы оценки знаменитых русских ораторов начиная с XVII века (Димитрий Ростовский) и до самой Октябрьской революции (В. И. Ленин). Среди громадного числа русских имен есть Ломоносов, Сумароков, Срезневский, Сеченов, Достоевский, Бакунин, Плеханов, Кони, Плевако…. К книге Нушич приложил антологию творчества великих ораторов от Будды до Жореса.

Тысяча девятьсот тридцать третий год был не только годом выхода в свет «Риторики», он стал годом общего триумфа Аги. В феврале состоялись новые выборы в Академию наук и искусств. Задержка с приемом Нушича в Академию уже всем казалась неприличной. Это понимали и сами «бессмертные».

Сохранилась официальная записка, подписанная членами Академии критиком Богданом Поповичем, художником Урошем Предичем и скульптором Джордже Йовановичем. Обращаясь к Королевской академии, они перечисляли заслуги Нушича и указывали на то, что его обходили с приемом несколько раз. «Но дальнейшая отсрочка становится несправедливостью», — писали они, ссылаясь на то, что действия Академии вызывают негодование многочисленных почитателей таланта Нушича.

Десятого февраля его избрали единогласно, но объявили действительным членом Академии только 28 декабря. На другой день, 29 декабря, вся столичная пресса писала об этом, как о большом событии. Желающих послушать вступительную речь Нушича оказалось так много, что заседание состоялось в так называемом Коларчевом университете, имевшем самый большой зал в городе. Собрались писатели, историки, художники, актеры…

«На фоне темного занавеса, — сообщал журналист, — у сидящего за столом прославленного комедиографа очень академичный и очень серьезный вид. Под аплодисменты всего зала он неторопливо встал, и его взгляд — взгляд старого театрального деятеля — остановился на галерке, которая на сей раз (не то что в театре — здесь в партере места бесплатные) была почти пуста…».

В течение всей речи Нушича президент стоял лицом к нему и… улыбался. Речь была академична, Нушич блистал эрудицией, но говорил он о своем предтече, комедиографе Йоване Стерии Поповиче, и потому сквозь академичное изложение стал неодолимо пробиваться юмор.

— Самая старая академия наук, — начал Нушич, — основанная Ришелье в начале XVII века, создала прекрасную традицию. Новый академик, становясь в ряды бессмертных, своей вступительной речью платит дань уважения и признания своему предшественнику, кресло которого он занимает. По этой прекрасной традиции, хотя и без претензии на бессмертие, по сегодняшнему поводу я должен был бы остановиться перед тем креслом, которое со дня основания Академии остается незанятым, но которое, если бы было возможно смещение времени, достойно занимал бы отец нашей драмы, великий творец комедий Йован Стерия Попович…

Нушич защищал Стерию от обвинений в подражании Мольеру. Это было глубокое исследование творчества великого серба.

Но вот Нушич заговорил о жизни Стерии, который остался без средств к существованию и женился на богатой пожилой вдове Елене.

— Своему супругу, кроме денег, она принесла и дом, в котором Стерия позже умрет, но с этим имуществом она внесла с собой в брак три тяжелые черты: необузданный язык, самодовольство и скупость.

Ее несдержанный язык часто причинял много боли и без того сломленному жизнью поэту. Она задирала нос, потому что была женой великого писателя. Но это не мешало ей не уважать, не ценить, а порой и унижать самого писателя.

— Спесивость ее иногда бывала комичной. Современники Елены вспоминают ее триумфальные походы к службам в Николаевскую церковь.

Она всегда немного запаздывала и входила в церковь, уже заполненную прихожанами, приподняв переднюю часть своего кринолина и ступая с королевской важностью, кивая то налево, то направо, уверенная, что ее появление в церкви — подлинное событие и что все взгляды устремлены на нее.

— Самой тяжелой чертой ее характера была скупость, легендарная скупость. Она в буквальном смысле слова голодала, только бы не потратить лишнего, а с нею вместе голодал и Стерия, и именно тогда, когда болезнь его требовала хорошей пищи. Супруга Йована Стерии Поповича была средоточием дурных черт его «Злых жен», «Спесивца» и «Скупца». Если бы он не написал их раньше, то написал бы их в браке, почерпнув все три комедии из одного и того же источника…

Нушич возвращается к академизму — первый период творчества Стерии Поповича, второй период, третий… Но пора и кончать.

— Лафонтен, восхищенный Мольером, написал эпитафию, которая гласит: «Здесь спят вечным сном Плавт и Теренций, и все же Мольер», и мы тоже могли бы сказать о Йоване Поповиче: «Он наш Мольер, и все же Стерия».

Газеты напечатали и речь президента Академии Богдана Гавриловича.

Она начиналась словами: «Господин академик, ваши произведения читаются свыше четырех десятков лет» и кончалась фразой: «С редким удовольствием провозглашаю вас действительным членом Сербской академии».

Словно и не было долгих лет несправедливого непризнания. Теперь уже «ваши произведения читают все слои общества и все края нашей страны», уже «ценность их не имеет национальных границ» и т. д. и т. п.

На торжественном вечере критики Нушича фальшивыми голосами произносили хвалебные тосты. Ага не удержался, чтобы не сказать по их адресу несколько острот, на другой же день ставших известными всему Белграду.

И сразу же столица увидела новую комедию Бранислава Нушича «Белград прежде и теперь». Комедия под тем же названием была и у Стерии Поповича, который написал ее в середине прошлого века. Нушич как бы хотел подчеркнуть, что он — преемник Стерии. И при этом взял не только название старой комедии, но и сюжетную завязку. У Стерии из дальнего вилайета в Белград приезжает старая бабушка Стания. Она удивляется новым обычаям города, в котором турецкий быт начал вытесняться европейским. Вместе зурны в комнате фортепиано, люди садятся не на устланный коврами пол, а на стулья, время отсчитывается не по намазам, а по часам…

У Нушича сталкиваются патриархальные нормы морали и современные буржуазные. В прологе драматург выводит на сцену самого Йована Стерию Поповича, который начинает свою речь на старом сербском литературном языке, который так напоминал русский:

«Почитаемы слушатели, без соизволения моега, сачинитель веселога…»

Короче говоря, сочинитель веселого действа решил вывести на сцену Стерию, чтобы довести до сведения публики, что цивилизация — штука неплохая, но если люди усваивают лишь внешние приметы ее, то тем самым они уподобляются ослу, напялившему на себя львиную шкуру. Уши-то все равно торчат, а уже этим не преминут воспользоваться писатели.

В Белград приезжает провинциальная супружеская пара Станойло и Перса. У сына своего Николы они застают маникюршу, полирующую ему ногти. И хотя почтительный сын бросается, как и прежде, целовать родителям руки, они вскоре понимают, что он переменился неузнаваемо.