Комендант не стряхнул иней с бровей, не снял огромных меховых рукавиц, не сбросил капюшона с фуражки. Пусть господин полковник видит, какой нелегкой была его поездка. Браво пристукнув обмерзлыми темно-коричневыми бурками, комендант отрапортовал:

— Господин полковник, розыски дали нам хорошую надежду. Этой же ночью русские летчики будут стоять перед вами. Есть верные следы, господин полковник. Мой опыт меня не подводил в таких делах.

Тонкие, посиневшие от холода губы коменданта нечетко выговаривали слова. Внешний вид его тронул Тормана больше, чем его рапорт. Торман удовлетворенно опустился в кресло и показал коменданту на стул. Резким неуклюжим движением комендант присел и сразу же вскочил, шаря в потайных карманах. Летчики тесной толпой сгрудились в дверях. Напряженность и ожидание чего-то еще не досказанного комендантом отразились на их раскрасневшихся потных лицах.

— Вот вам доказательство! — Комендант положил перед полковником наручные золотые часы с оборванным ремешком. — Я сам поднял их на пути, по которому убегали русские, господин полковник!

В зале было слышно, как заскрипело кресло под Торманом. Взяв часы за кусочек ремешка, словно мышь за хвостик, он поднял их вверх над собой, ближе к лампе. Золотой «кирпичик» сиял под бледными лучами карбидного огня.

— Зи-зи-зиф, — вслух прочел полковник. — Что такое зиф? — Спросил он, усмехаясь. — Стоят?

— Так точно, господин полковник! Остановились уже на земле, — отчеканил комендант. — Обратите внимание — шли по московскому времени. По московскому!

Торман снова опустился в кресло и положил часы перед собой. На них вспыхнула золотая искорка. Торман смотрел на «кирпичик» и вдруг заржал сытым, звучным смехом:

— Ха-ха-ха! Шли по московскому времени и остановились. Хорошо сказано!

Все засмеялись. Вот теперь у него есть оригинальная мысль для провозглашения тоста. Полковник наконец-то преодолел свое беспокойство и раздраженность. Ему от души захотелось выпить, повеселиться.

— Господа офицеры, рыцари воздуха! Я держу в одной руке бокал французского шампанского, а в другой часы советского летчика. — Он посмотрел на коменданта, и тот угодливо закивал головой. — Эти часы еще недавно шли по московскому времени, и то, что они сейчас мертвы, и то, что они в моих руках, это чрезвычайно символично.

— Браво! — загудели голоса.

Торман слегка поклонился и продолжал:

— Московское время этой убогой земли кончается. Ей принесла свое время великая Германия. Хайль Гитлер!

Зал ответил дружным ревом.

Полковник подозвал к своему столику капитана Майнгольда. Тонкий, с прямыми плечами и твердо посаженной, аккуратно причесанной головой ас угодливо приблизился к полковнику. Торман игриво похлопал капитана по щеке, сам налил ему в бокал вина и сказал:

— Вашей Анне-Марии, капитан, в эту ночь приснится чудесный сон. Поздравляю вас с третьим крестом, капитан.

Капитан еле заметно качнулся в деликатном поклоне и заговорил хрипловатым, грубым голосом.

— Всем обязан вам, господин полковник, — ответил он, кидая взгляды на трофейные часы. «Заберет полковник их себе или отдаст мне?» — подумал он между тем.

Майнгольда подхватили на руки и, радостно шумя, вынесли в зал.

Били в потолок пробки, звенели хрустальные бокалы, клокотали голоса, в бесстыдных позах танцевали на стенах голые нимфы. Аккордеон вздыхал голубыми мехами.

А рядом, за фанерной перегородкой, сидели вокруг большого таза девушки и чистили картошку.

Неделю назад их завербовали и просто нахватали в близлежащих лесных селах и привезли на аэродром под стражей. Комендант лично пересчитал их, когда они выпрыгивали из кузова, и, пройдясь перед ними с заложенными за спину руками, сказал, словно в шутку и равнодушно:

— Кто будет убегайт — семья будет капут.

Девушки, услыша это, обмерли. Стояли, сбившись в кучу, как овцы перед волком, не зная куда деваться. Семьи с дорогими матерями, парни, желанные вечера — все теперь показалось потерянным навсегда.

Тихие, грустные, разобщенные, трудились они на кухне, в прачечной, убирали в помещениях. Но все-таки, сталкиваясь то там, то здесь, успевали обменяться родным словом. Постепенно свыклись с обстановкой, зажили среди ненавистных им людей своим, особым ладом. Уже, гляди, сбегутся в прачечной и даже запоют что-нибудь, передадут слухи. Немец или из русских кто заговорит с ними — отвечают, слушают, что рассказывает. Посмелее стали, опомнились. Чего гнуться перед завоевателями? Вон, говорят, где-то там, в лесах, наши люди сделали засаду возле дороги и сожгли немецкие машины, которые шли на фронт... а то и поезд перевернули страшным взрывом.

Вот только этим крестастым самолетам, говорят девушки, нет, к сожалению, никакой преграды. Летят они каждую ночь куда-то на восток, нагруженные бомбами, и тяжкий рев их моторов при взлетах душу разрывает. Сколько ран и смертей несет каждый из них нашим городам и селам!..

И сейчас, угнетенные этой бурей голосов, непонятным гоготанием за фанерной стенкой, девушки, одна за другой кидая в таз очищенные картофелины, думают каждая по-своему о своей жизни. Долго ли придется угождать этим господам и нюхать кухонный смрад? Говорят: если убежишь — перестреляют всю семью... А если ее нет? А если вся семья подастся из села в глубокие леса? Черта лысого тогда поймают!..

Оксана, чернявая, круглолицая девушка в клетчатом старом платке, надвинутом на глаза, так швыряет в таз каждую картофелину, что вода брызгает всем на ноги. Подруги посматривают на нее, но перечить ей не решаются: Оксана всегда почему-то сердится и не терпит, когда ей делают замечания. Ты ей слово — она тебе десять. Будто бы ей здесь тяжелее всех, будто бы только ей ненавистны эти чужаки, весь мир. Всем одинаково тяжело, но все терпят. А вот Оксана не желает! «На кого работаем? Опять на господ?» — сказала она уже на третий день после того, как их привезли сюда.

И сейчас, видимо, у нее в душе клокочет, и девушки не трогают ее, побаиваются: не выкинула бы что-нибудь такое, от чего всем будет плохо. Оксана догадывается, что думают о ней девушки, и это злит ее. Если вы все такие осторожные или, быть может, трусливые, думает она, то я вот возьму да и побегу аж до того места, где сегодня упал самолет. Днем туда, нас не подпустили, но сейчас, может, там нет охраны... Хоть бы обломочек взять от нашего самолета... Брат Оксаны тоже на фронте, летает. Может быть, и он где-то вот так?.. Говорили же, что людские кости подобрали там, возле ямы, которую выбили моторы.

Оксана не наклонилась за картошиной. Стряхнула с подола очистки, положила нож. Девушки сделали вид, что ничего не замечают. Она затянула платок потуже и — к двери.

— Ты куда?

— Спрячьте скамейку. Я сейчас.

— Оксана!.. — крикнула тревожно одна из них, стараясь ее задержать.

Повар, весь в белом, с мягким лицом, похожим на непропеченный пирог, откликнулся из другой комнаты, от плиты:

— Один момент, Оксана. Быстро цурюк, Оксана!

Она тенью скользнула вдоль темной стены казино, потом за кучами дров и угля, за мастерскими.

Вот и яма.

Господи, как она велика! Черная, продолговатая, еще дышит гарью железа и краски. Какие-то покрученные прутья разбросаны вокруг. А вот — словно два корня могучего дуба, вывернутые из земли. Моторы! Их, видать, уже вытащили из ямы.

Оксане стало страшно, словно она увидела перед собой мертвецов. Ой, там в яме, кажется, что-то шевелится — жестянка или бумажка. Оксана подошла поближе. Здесь же и люди погибли. Гутарили, что один из них выпрыгнул и где-то опустился, а от других, значит, ничего не осталось, даже похоронить нечего. Хоть горсть земли брошу на то место, где сгорели.

Ничего не видя перед собой из-за слез, Оксана вернулась на кухню, молча села в ряд. Девушки шепотом начали расспрашивать, что с ней. А она только голову опустила и молчала. Веяла нож, девушки настороженно переглянулись.

За перегородкой оглушительными волнами перекатывался рев.