На следующее утро огонь прогорел. От гоминид остались лишь худые скелеты; их почерневшие тела застыли в позе эмбриона. Ко-Ко и Гладкая бродили среди дымящихся останков, разбивая их на куски тупыми концами своих тяжёлых колющих копий.

Мать шагала в одиночестве — тонкий стройный силуэт на фоне ровного, как поверхность стола, пейзажа. Земля под её ногами была горячей, а пыль острой и колючей. Она зашла в заросли суккулента худии. Присев, она отрезала стебель размером с огурец и стала жевать его влажную мякоть.

Она была почти голой, не считая набедренной повязки из кожи канны, обвязанной вокруг её талии. В одной её руке был обработанный камень, но больше она ничего не несла. Её лицо было полностью человеческим, лоб — гладким и вертикальным, подбородок — заострённым. Но её рот был плотно сжат, а запавшие глаза бросали подозрительные взгляды.

Саванна вокруг неё была засушливой и мрачной. Пустая и плоская, лишённая тени, она тянулась, насколько хватало взгляда, растворяясь в призрачном мареве, затянувшем окружающий горизонт; её плоскость нарушалась лишь случайным засухоустойчивым кустарником или остатками растоптанной слонами рощи. Не было заметно даже ничьего навоза, потому что теперь крупные травоядные стали редкостью, а жуки давно уже сделали свою полезную работу по наведению чистоты.

Сжав в кулаке стебель растения, она пошла дальше.

Она добралась до края озера — или до того места, где был его край в прошлом, или, возможно, в позапрошлом году. Теперь земля была сухой — корка тёмной, треснувшей из-за жары грязи была такой прочной, что не ломалась, когда она наступала на неё всем своим весом. Кое-где цеплялась за жизнь жёсткая желтовато-белая трава.

Она прикрыла глаза ладонями. Вода всё ещё оставалась там, но далеко от места, где она стояла — было видно лишь блеск вдали. Даже отсюда она могла ощутить влажное зловоние застойной воды. На дальней стороне озера она заметила слонов — чёрные фигуры, движущиеся в мареве, словно облака, и ещё животных, роющихся в грязи — наверное, бородавочников.

Но на забитой мусором поверхности воды она различила стаю водоплавающих птиц, мирно отдыхающих в центре озера, в безопасности от голодных наземных хищников.

Мать улыбнулась. Птицы были как раз там, где ей было нужно. Она развернулась и ушла из пустынных илистых окрестностей озера.

В тридцать лет тело Матери был таким же гибкий и ровным, каким было в юности. Но на её животе остались растяжки после рождения её единственного ребёнка, сына, а её груди отвисли. У неё были полные ягодицы: это было адаптацией к долгим периодам засухи, помогающей ей запасать воду в виде жира. На её конечностях были жилистые мускулы, а живот не был вздут из-за плохого питания, как у многих из её народа. Она явно успешно справлялась с каждодневными заботами своей жизни.

Но она не могла вспомнить времени, когда была счастлива. Даже когда она была ребёнком, неуклюжим, с трудом разговаривающим, медленно приспосабливающимся. Даже когда у неё родился сын — здоровый и громко кричащий.

Она видела слишком многое.

Эту засуху, например. Облака ушли, позволив солнцу жарить весь день; оно высушило землю и заставило воду исчезнуть, что заставило животных умереть, а это заставило людей голодать. Так что люди начали голодать из-за облаков. Но что она не могла понять — что же именно заставило облака уйти. Пока не могла.

Вот, к чему у неё был особый талант: видеть закономерности и связи, сети причин и следствий, которые интриговали её и ставили в тупик. Её талант в определении причинно-следственных связей не принёс ей никакой радости. Это была скорее своего рода подозрительность на грани одержимости. Но иногда это помогало ей преодолевать трудности жизни — например, как сегодня.

Она дошла до баобаба и вгляделась в его искривлённые ветви. Она знала, что хотела сделать — бумеранг, изогнутое метательное оружие — и осматривала ветви, отыскивая место, где фактура древесины и направление её роста соответствовали окончательной форме оружия, которую она смогла увидеть в своих мыслях.

Она нашла одну тонкую ветвь, которая могла бы подойти ей. Резким движением она отломила её вблизи того места, где она отрастала от дерева. Затем она села в клочке тени от баобаба, взяла свой каменный инструмент, очистила её от коры и начала резать древесину. Она много раз поворачивала каменное лезвие в руке, чтобы использовать подходящие грани. Этот инструмент — не совсем топор, не нож и не скребок — в данный момент был её любимым. Поскольку любой инструмент, который она не могла сделать на месте, нужно было носить с собой, она изготовила этот инструмент, чтобы делать несколько видов работ, и ретушировала его уже несколько раз.

Вскоре она сделала плавно изогнутую палку длиной около тридцати сантиметров, плоскую с одной стороны и выпуклую с другой. Она подняла бумеранг в руке, оценивая его равновесие и вес, ориентируясь по опыту, сложившемуся в ходе долгой практики, и быстро соскребла немного лишнего материала.

Затем она вышла из тени баобаба и пошла вдоль границы грязного края озера. Она нашла место, где спрятала сеть, сплетённую за несколько дней до этого из волокон коры. Сеть никто не трогал. Она стряхнула с неё пыль и жуков, которые грызли её сухие волокна.

Она повесила сеть между двумя чахлыми, удобно растущими баобабами, чтобы она была развёрнута к озеру. В действительности она выбрала это место именно из-за баобабов.

Затем она пошла обратно вокруг озера, пока не оказалась сбоку по отношению к положению её сети. Она взяла свою метательную палку. Прикусив язык, она подняла её, репетируя бросок, который предстояло сделать. У неё была возможность сделать лишь один бросок, и она должна была сделать это правильно.

Боль пульсировала у неё в висках, отдалённая, словно гром в дальних горах.

Она потеряла равновесие и скривилась в гримасе, раздражённая отвлекающим моментом. Сама боль не была чем-то особенным, но это был предвестник того, что должно было случиться. Её мигрень была постоянным наказанием, которое она должна была часто терпеть, и с ней ничего нельзя было сделать — конечно же, для неё не было никакого лечения, и не было даже названия. Но она знала, что должна была продолжать своё занятие до тех пор, пока боль не сделает это невозможным. Иначе сегодня она голодала бы, и её сын тоже.

Не обращая внимания на пульсирующую боль в голове, она снова приготовилась, подняла палку и швырнула её сильно и точно. Кружащаяся палка описала красивую выгнутую дугу высоко в воздухе над озером; её деревянные лопасти вращались с едва слышным свистом.

Отдыхающие водоплавающие птицы зашуршали перьями и раздражённо закричали, а когда палка взмыла в воздух и шлёпнулась среди них, их охватила паника. Громко хлопая нескладными крыльями, птицы взлетели и полетели прочь от озера — и те из них, кто летел ниже остальной стаи, угодили прямо в сеть Матери. Улыбнувшись, она обежала вокруг озера, чтобы забрать свой выигрыш.

Связи. Мать бросила бумеранг, который испугал птиц, которые полетели в сеть, потому что Мать расставила её там. С точки зрения причинно-следственного мышления Матери это было элементарно.

Но с каждым шагом, который она делала, головная боль усиливалась, словно её мозг громыхал в просторном черепе, и краткое удовольствие от успеха было вытеснено из него, как всегда бывало.

Люди Матери жили в лагере близ сухого, разрушенного эрозией речного русла, которое вело в ущелье. Шалаши были установлены среди скальных утёсов — всего лишь навесы из шкур или плетёные из ротанга, держащиеся на простых рамах. Здесь совсем не было постоянных хижин, в отличие от строений на давно исчезнувшей стоянке Камешка. Для этого земля не была достаточно богата пищей. Это был временный дом кочевых охотников-собирателей — людей, вынужденных следовать за своими источниками пищи. Люди жили здесь около месяца.