Как и истории Йоона из Времени сновидений, такие истории и песни, хоть и являлись смесью мифа и действительности, были длинными, точными и полными сведений. Это было устная культура. Пока не было письменности, чтобы записывать фактические данные, память решала всё. И если сны и транс шамана были средствами объединения значительных объёмов информации, помогающими интуитивно принимать решения, то в первую очередь именно песни и истории помогали хранить ту информацию.

Стоит отметить, что история, которую рассказала Дела, тоже эволюционировала. Когда история передавалась от одного слушателя к другому, благодаря ошибкам и приукрашиванию её элементы постоянно изменялись. Большинство изменений представляло собой случайные подробности, которые не имели значения, циркулировавшие без внешнего проявления, подобно кодам «молчащей» ДНК. Важнейшие смысловые части истории — её настроение, ключевые моменты, смысл — с большей вероятностью оставались постоянными. Но не всегда: иногда происходила значительная адаптация рассказа, по воле рассказчика или непреднамеренно, и, если новый элемент улучшал историю, он сохранялся. Истории, подобно другим аспектам народной культуры, начали жить собственной эволюционной судьбой, которая протекала в глубинах вместительных умов новых людей.

Но история Делы была больше, чем просто рассказом или помощью в сохранении памяти. Своей историей, тем, что она излагала историю, родившуюся в её землях, и тем, что её слушатели принимали её, она заявляла своего рода права на эту землю. Лишь достаточно хорошо зная землю, чтобы верно рассказать свою историю, ты можешь подтвердить своё право на эту землю. Здесь не было никаких письменных контрактов, никакого делопроизводства, никаких судов; единственное подтверждение законности притязаний Делы рождалось во время взаимодействия рассказчика и слушателя, и получало подкрепление на сборах вроде этого.

Снаружи послышались яростное шипение и громкие возгласы празднующих. Первые огромные куски разделанного большерогого оленя бросили в костёр. Вскоре воздух заполнил аппетитный запах его мяса. Ночное празднество началось.

Было много еды, танцев, возгласов. А когда ночь подходила к концу, Руд был удивлён, что к нему подошла Дела.

— Послушай меня сейчас, Руд. Я — твой друг. Когда-то мы уже лежали вместе.

— Вообще-то, два раза, — произнёс он с жалкой улыбкой.

— Ладно, два раза. То, что я тебе скажу, я скажу из дружбы, а не для того, чтобы причинить тебе страдание.

Он нахмурился:

— Что ты пытаешься мне сказать?

Она вздохнула:

— Есть одна история. Я слышала её здесь, больше двух дней назад: её рассказала группа с юга. Они говорят, что на полосе никчёмной земли близ побережья в пещере под утёсом обитает костолобый.

— Да?

— И в той пещере — так говорят, охотник клялся, что видел это сам — живут двое детей.

Он ничего не понял.

— Детёныши костолобого?

— Нет. Не костолобые. Люди. Охотник, занятый своей добычей, видел всё это издалека. Один из детей — так сказал охотник — был девочкой, возможно, вот такого роста, — она показала рукой. — А другой…

— …Мальчик, — вздохнул Руд. — Маленький мальчик.

— Прошу прощения, что сказала это тебе, — произнесла Дела.

Руд понял. Дела чувствовала, что Руд принял свою потерю. Теперь она ещё раз зажгла холодную боль надежды в его ослабленном сердце.

— Завтра, — твёрдо сказал он. — Завтра ты покажешь мне этого охотника. А потом…

— Да. Но не сегодня вечером.

Позже, самой поздней ночью, Олит лежала с Рудом, но он был неспокоен.

— Скоро наступит утро, прошептала она. — А потом ты уйдёшь.

— Да, — сказал он. — Олит, идём со мной.

Она задумалась, а затем кивнула. Для него решение путешествовать в одиночку не было бы мудрым. Она слышала, как скрипели его зубы. Она коснулась его челюсти, ощутив напряжённые мускулы.

— Ты что?

— Если там самец костолобого, если он причинил им вред…

Она успокоила его:

— Твои мысли летят слишком далеко впереди; дай своему телу возможность догнать их. А теперь спи.

Но Руду было невозможно уснуть.

Костолобый вернулся в пещеру Яхна увидела, что он нёс тюленя — целое животное, жирный, тяжёлый самец был перекинут через одно его плечо. Даже сейчас, когда они провели уже много недель в этой увенчанной утёсом пещере, его сила удивляла её.

Вперёд выбежал Милло, его кожаная накидка, сделанная на манер костолобых, развевалась в воздухе.

— Тюлень! Тюлень! Мы хорошо поедим сегодня вечером! — он обнимал толстые, как ствола дерева, ноги костолобого.

Так же, как он обычно обнимал своего отца. Яхна выбросила из головы неприятную мысль: здесь это было неуместным, а она должна быть сильной.

Костолобый, вспотев от усилий по переноске такого веса по скалистой тропинке с пляжа, взглянул вниз на мальчика. Он издал серию гортанных, хрюкающих шумов — бормотание, которое ничего не означало… или, по крайней мере, Яхна не думала, что оно что-нибудь означало. Иногда она спрашивала себя, произносил ли он слова — слова костолобого, какая странная мысль — которые она просто не могла распознать.

Она вышла вперёд и указала в заднюю часть пещеры.

— Положи тюленя там, — скомандовала она. — Скоро мы разделаем его. Посмотри, я разожгла костёр.

И она действительно так сделала. Много дней назад она выкопала яму, чтобы она служила им хорошим очагом, и вымела гадкие пятна золы, которые усеивали пол в разных местах. Точно так же она разобралась с беспорядком в этой пещере. Всё лежало кучами — пищевые отбросы, куски кожи и инструменты, перемешанные с мусором любого рода. Теперь она выглядела, скажем так, почти пригодной для жизни.

Если сказать точнее, для человека. Ей даже не приходило в голову задаться вопросом о том, что может означать понятие «пригодный для жизни» для огромного существа, которое она мысленно называла костолобым.

Прямо сейчас костолобый не выглядел счастливым. Он был непредсказуем. Рыча, он бросил тюленя на пол. Потом, потный, грязный, с корочкой морской соли на коже, он потопал в заднюю часть пещеры, чтобы в очередной раз вздремнуть.

Яхна и Милло бросились разрезать тушу тюленя. Он был убит ударом копья в сердце, и оружие оставило широкий уродливый прокол; Яхна испугалась, когда представила себе сражение, которое, наверное, предшествовало этому смертельному удару. Но с помощью острых каменных лезвий маленькие детские руки успешно выпотрошили и разделали крупного зверя. Вскоре первые ломти брюшины тюленя оказались на огне.

Костолобый, по своей привычке, проснулся, когда мясо было готово. Дети ели хорошо пропечённые куски мяса. Костолобый предпочитал сырые, или почти сырые. Он вытащил из огня большой ломоть, унёс его на своё любимое место у входа, и начал рвать мясо зубами, сидя лицом к заходящему солнцу. Он ел много мяса — почти вдвое больше, чем Руд, например. Но потом он очень много работал — всё время.

Это была странная домашняя сцена. Но дела шли так уже многие недели — с тех пор, как Яхна и Милло добрались до этого места. Но в любом случае, жизнь продолжалась.

Старику всегда наносила глубокую травму жизнь в одиночестве: его вид был сильно социален. Но он страдал не только от одиночества. Его мышление обладало древним разобщённым типом устройства. Многое из того, что происходило внутри его объёмистого черепа, было почти неосознанным: словно не он сам, а его руки сами по себе изготавливали из кремня его инструменты. Только когда он был вместе с людьми, он жил в полной мере, настоящей жизнью, полностью осознавая это; без других людей он словно жил во сне, лишь наполовину осознавая себя. Для вида Старика другие люди были самой яркой, самой активной частью окружающего мира. Без других людей вокруг мир был унылым, безжизненным, недвижным.

Именно поэтому он терпел присутствие худощавых детей, болтавших и трогавших его вещи; вот, почему он кормил и даже одевал их. И вот, почему он вскоре найдёт свою смерть.