Первые сеятели ржи не стали оседлыми немедленно. Какое-то время они по-прежнему собирали в природе свою основную пищу наряду с получением скудных урожаев. Новые поля служили надёжными кладовыми, ставившими заслон голоду в трудные времена: как и все прочие новшества, земледелие выросло из методов, которые предшествовали ему.

Но новое культивирование оказалось настолько успешным, что вскоре они посвятили ему всю свою жизнь. Очень многое из того, что росло в дикой природе, было несъедобным; девять десятых из того, что мог вырастить фермер, можно было съесть. Именно так эти люди смогли позволить себе иметь много детей; именно это кормило огромный муравейник, в который превратился город.

Это была самая основательная революция в жизни гоминид с тех пор, как Homo erectus покинул лес и перешёл к жизни в саванне. По сравнению с этим фазовым сдвигом весь прогресс будущего, вплоть до генной инженерии, был лишь деталями. Вплоть до момента исчезновения самих людей с лица Земли не случилось второго столь же существенного изменения.

Но сельскохозяйственная революция не сделала Землю раем.

Сельское хозяйство подразумевало труд: бесконечный, тяжёлый труд до ломоты в костях каждый день. Когда земля была очищена от всего, кроме того, что хотели вырастить люди, они должны были делать всю работу, которую когда-то делала за них природа: рыхление почвы, борьбу с вредителями, удобрение, прополку. Земледелие означало принесение в жертву всей твоей жизни — твоих умений, радости бега, свободы выбора занятий — во имя тяжкого труда на полях.

И даже та пища, которую они с таким трудом получали от земли, не была полноценной. Когда охотники-собиратели прошлого наслаждались разнообразным рационом с достаточным содержанием минеральных веществ, белков и витаминов, фермеры получали свой хлеб насущный большей частью из богатых крахмалом пищевых растений: они словно обменяли дорогую высококачественную пищу на более обильную, но худшего качества. В результате — и ещё из-за постоянной тяжёлой работы — здоровье у них стало гораздо хуже, чем у их предков. У них были хуже зубы, они страдали от анемии. Локти женщин разрушались из-за постоянной работы по размолу пищи. Люди страдали, значительно увеличилось социальное напряжение, выливавшееся в частые драки и убийства.

По сравнению со своими высокими здоровыми предками, люди фактически усыхали.

А потом начались смерти.

Правдой было то, что здесь матери не должны были жертвовать своими младенцами. Действительно, среди женщин поощрялось заводить детей как можно быстрее, потому что дети удовлетворяли бесконечный спрос на многочисленных работников на полях: к тридцати годам многие из женщин были вымотаны бесконечной тратой сил на выкармливание младенцев и заботу об отнятых от груди детях.

Но там, где много рождается, умирает ещё больше. Юне не потребовалось много времени, чтобы заметить это. Болезни были редким событием среди народа Юны, но вовсе не были редкостью здесь, в этом грязном месте с толпами народа. Их распространение можно было практически увидеть невооружённым глазом, когда люди чихали и кашляли, расчёсывали мокнущие раны, когда их понос отравлял источники воды для их соседей. И бесчисленные несчастья преследовали самых слабых, самых старых и самых молодых. Многие и многие дети умирали — значительно больше, чем среди народа Юны.

И едва набралась бы горстка людей в возрасте её бабушки. Юна спрашивала себя: что же случалось со всей мудростью, когда старики умирали так легко и так рано?

Дни шли один за другим, одинаковые и бессмысленные. Работа была обычным делом. Но ведь всё здесь было рутинным и одинаковым, день за днём.

Большую часть ночей Кахл продолжал использовать её. Однако, ему, похоже, не хватало энергии. Иногда с силой входил в неё, опрокидывая её на спину и раздирая её рубаху, или клал её лицом вниз, чтобы взять сзади. Казалось, что ему приходилось прикладывать усилия, чтобы возбудиться. Но, если бы он выпил слишком много пива, его член вообще бы не встал.

Он был слабым человеком, она это поняла. У него была власть над нею, но она его не боялась. В конце концов, даже то, что он брал её, стало обыденностью, всего лишь частью общего фона, на котором протекала её жизнь. Ей, однако, развязывало руки то обстоятельство, что она не могла забеременеть его отродьем — ровно до тех пор, пока внутри неё продолжал расти ребёнок Тори.

Однажды, когда она с усилием тащила свой каменный плуг сквозь сухую каменистую почву, к ней с громким блеянием подошли овцы, бродившие по склону. Работники в поле, всегда готовые сделать перерыв, встали и начали смотреть. Они смеялись, когда овцы полезли по перепаханной земле, нервно толкая друг дружку и нюхая землю в поисках травы.

Потом раздался бешеный лай. Вверх по склону бежала собака, за которой следовал мальчик, вооружённый деревянным посохом. Под хохот, хлопки и свист работников мальчик и собака начали гонять овец, вызывая смех своей неловкостью.

Гвереи была рядом с Юной. Она взглянула на её огорчённое лицо. Потом, без всякой недоброжелательности, она указала на овцу.

— Овис. Клудхи.

Она тыкала пальцем в овец — в одну за другой.

— Ойнос. Дво. Трейес. Овис, — и подтолкнула Юну, пробуя заставить её отвечать.

Юна, у которой болела спина и были спутаны волосы, посмотрела достаточно отчуждённо.

— Я этого никогда не пойму.

Но Гвереи, что интересно, не теряла терпения.

— Овис. Клудхи. Овис.

И она начала говорить с Юной на своём собственном языке, но выговаривая слова гораздо медленнее и чётче, чем обычно — и, что больше всего поразило Юну, употребив одно или два слова из языка самой Юны, возможно, переняв их от Кахла. Она пыталась что-то сказать Юне, что-то очень важное.

Юна умолкла и стала слушать. На это ушло много времени. Но она постепенно сложила вместе обрывки слов, которые Гвереи пробовала ей сказать. Учи язык. Слушай и учи. Потому что это — единственный способ когда-нибудь уйти от Кахла. Слушай сейчас.

Она неохотно кивнула.

— Овис, — повторила она. — Овца. Овис. Один, два, три…

Так Юна выучила свои первые слова на языке Гвереи и Кахла, этих первых фермеров: свои первые слова на языке, который однажды назовут протоиндоевропейским.

Шли дни, и её живот постоянно увеличивался. Это стало мешать её работе в поле, и она чувствовала, что её силы на исходе. Другие работники видели это, и некоторые недовольно ворчали, хотя многие женщины, похоже, прощали Юне её медлительность.

Но она волновалась. Что сделает Кахл, когда родится ребёнок? Стал бы он считать её такой привлекательной без раздутого живота? Если бы он выгнал её, она оказалась бы в таком же плохом положении, как если бы она просто осталась испытывать судьбу на высоком плато — а возможно, даже в худшем, после месяцев плохого питания и изнурительной работы в том месте, которого она не знала и не понимала. Беспокойство превратилось в навязчивую мысль, которая подтачивала её ум — так же, как растущий ребёнок, как ей казалось, забирал силы из её тела.

Но однажды в город пришёл незнакомец с блестящим ожерельем.

Был вечер. Она с трудом брела с полей, как обычно, грязная и измотанная.

Кахл шагал к хижине пивовара. Юна мельком заметила внутри хижины большие деревянные чаны, где пивовар смешивал окультуренные травы и другие непонятные ей вещества, чтобы сделать своё простое пшеничное пиво. Похоже, пиво, не слишком сильно действовало на людей Кахла — разве что, когда они выпивали его в значительном количестве — во всяком случае, не слишком сильно по сравнению с тем, как оно действовало на Акту и прочих. Неудивительно, что для Кахла это был хороший товар для торговли: дешёвый для него, но бесценный для Акты.

Но этим вечером вместе с Кахлом был мужчина — высокий, такой же высокий, как и она сама, и даже почти такой же высокий, как некоторые из мужчин народа Юны. Его лицо было чисто выбрито, а длинные черные волосы — завязаны в узле на затылке. Он казался молодым, явно не намного старше её самой. У него были ясные, внимательные глаза. И он носил необычные шкуры — шкуры, которые были обработаны до мягкости, тщательно сшиты и украшены рисунками танцующих животных красного, синего и чёрного цвета. Она испугалась, подумав о том, сколько часов работы было вложено в такие предметы одежды.