Потом волна боли ударила в виски Матери так же резко и внезапно, как, должно быть, копьё Проростка из закалённой древесины пронзило голову того несчастного страуса. Она упёрлась головой в собственные колени, прижав кулаки к вискам.

Но теперь, внезапно, в этом приступе боли она смогла увидеть новую правду.

Она представила себе копьё, описавшее дугу в воздухе, словно яркая молния в её голове, пронзая череп птицы и обрывая её жизнь. Она знала, что Проросток метнул копьё. Он захотел, чтобы птица умерла, и всё остальное, что за этим последовало, не относилось к делу.

Но что, если она не видела, как Проросток метнул копьё? Что, если он был скрыт за скалой, за деревом? Подумала бы она, что копьё было окончательной причиной — что само копье намеревалось убить птицу? Нет, конечно же, нет. Даже если она не могла бы увидеть причинно-следственную цепочку целиком, она должна была существовать. Если бы она увидела полёт копья, она знала бы, что кто-то, наверное, его метнул.

Её специфическое видение мира продолжало углубляться: паутина причин, затянувшая весь мир и тянущаяся из прошлого в будущее. Если страус упал, значит, охотник пожелал этого. И если человек умер, виноват был другой. Всё очень просто. Она видела всё это, как на ладони, понимала на глубоко интуитивном уровне, помимо слов — и новые связи выстраивались в её сложном, быстро развивающемся сознании.

Логика была ясной и убедительной. Ужасающей. Утешающей.

И она знала, как должна была действовать в свете новой догадки.

Она почувствовала, что Проросток стоит на коленях перед нею, держа её за плечи. «Болеть? Голова? Вода. Спать. Здесь…» Он взял её за руку, пробуя помочь ей подняться.

Но эта вспышка боли пришла и ушла в один миг, словно метеор, оставляя след в виде разорванных и установившихся заново связей в её сознании. Она встала и отошла от него, возвращаясь обратно в поселение. Теперь ей был нужен лишь один человек, и она должна была сделать лишь одну вещь.

Мрачная была у себя в шалаше, под грубым навесом из пальмовых листьев; пережидая дневную жару, она спала.

Мать встала над ней. В руках она держала тяжёлый валун — самый большой, какой могла унести; она держала его в руках так же, как когда-то носила Молчаливого.

Мать никогда не забывала тот день, когда Молчаливый впервые заболел. В тот день для неё всё изменилось, словно мир вокруг перевернулся, словно облака и камни поменялись местами. Это было началом боли. И она не забыла лёгкую усмешку Мрачной. Она словно говорила: если у меня не может быть собственного ребёнка, мне нравится, что ты потеряешь своего.

Теперь ей всё было ясно видно. Смерть Молчаливого не была случайностью. Во вселенной Матери ничего не происходило случайно: больше ничего. Все было взаимосвязано, всё имело значение. Она была первой, кто разработал теорию заговора.

И первым человеком, которому она предъявила обвинение, был самый близкий из ныне живущих членов её семьи.

Мать не знала, как Мрачная совершила своё преступление. Это мог быть взгляд, слово, контакт — какой-то неуловимый способ, невидимое оружие, которое поразило мальчика так же уверенно, как копьё, вырезанное из дерева — но как это было сделано, не имело значения. Теперь Мать знала, кто был виновен, и имело значение только это.

Она занесла камень.

В последний миг своей жизни Мрачная проснулась, потревоженная движением Матери. И она видела камень, падающий ей на голову. Её мир закончился, погас так бесследно и внезапно, как убил Землю мелового периода Хвост Дьявола.

Мозг гоминида, подстёгиваемый потребностью в усилении ума, быстро вырос, получая питание за счёт нового, богатого жиром рациона людей. Он был гораздо сложнее любого компьютера, который когда-либо создадут люди. Внутри головы Матери находилась сотня миллиардов нейронов — взаимодействующих друг с другом биохимических переключателей; их количество сопоставимо с количеством звёзд в Галактике. Но каждый из этих переключателей мог находиться в сотне тысяч меняющихся позиций. И весь этот сложный ансамбль купался в жидкости, где смешивалось более тысячи химических соединений, состав которых менялся в зависимости от времени суток, сезона, напряжения, рациона, возраста и сотни других влияющих на них обстоятельств, каждое из которых могло затрагивать функционирование нервных переключателей.

До появления Матери мышление людей было разграниченным: их острое сознание ограничивалось лишь социальными взаимодействиями, тогда как за такие функции, как изготовление орудий труда и понимание окружающей среды отвечали специализированные модули, равно как за самые основные физиологические функции вроде дыхания. Различные функции мозга развивались в какой-то степени изолированно друг от друга, как отдельные подпрограммы, не объединённые в ведущую программу.

Всё это, однако, было не слишком устоявшейся конструкцией. И этот чрезвычайно сложный биохимический компьютер был склонен к мутациям.

Физическое различие между мозгом Матери и мозгом людей вокруг неё было очень небольшим — это был результат незначительной мутации, маленькое изменение в химических свойствах жира в её черепе, небольшая перестройка нейронной сети, которая стала фундаментом для её сознания. Но этого оказалось достаточно, чтобы дать ей новую гибкость мышления, ломающую внутренние преграды между различными составными частями её разума, и ещё резко иной тип восприятия мира.

Но перестройка связей внутри этого сложнейшего органического компьютера имела неизбежные побочные эффекты, и не все они были желательными.

Это была не только мигрень. Мать страдала от того, что могло бы быть диагностировано как один из типов шизофрении. Смерть сына заставила её симптомы проявиться. Даже в этот момент первого расцвета творческого потенциала человечества Мать стала предвестницей появления множества порочных гениев, которые сумеют как осветить, так и бросить тень на человеческую историю грядущих поколений.

Здесь не было полицейской службы. Но в таких маленьких, тесно связанных сообществах убийц, появлявшихся время от времени, совсем не жаловали. Поэтому они пришли, чтобы найти её.

Но она ушла.

Она много дней шла через саванну в одиночку — назад в то место, где они стояли лагерем в прошлый раз, в сухое ущелье. Тот клочок земли теперь так высох и зарос, что лишь она могла уверенно распознать его.

Она очистила землю от растительности — травы и кустарника. Затем она взяла палку-копалку и, как давно уже умерший Камешек, копавший ямс, начала с трудом раскапывать землю.

Наконец на глубине метра или около того она заметила белизну кости. Первой частью, которую она выкопала, было ребро. В ослепительном солнечном свете оно светилось белизной, начисто лишённое плоти и крови; её изумила ужасная действенность работы червей. Но ей нужны были не рёбра. Она бросила кость и погрузила руки в почву. Она знала, куда нужно смотреть, помнила каждую подробность того ужасного дня, когда Молчаливого бросили в яму, вырытую на этом клочке земли, как он упал с запрокинутой назад головой, распростёртыми руками и ногами, с пятнами появившихся в момент смерти фекалий, всё ещё видневшихся на его тонких ногах.

Вскоре её руки сомкнулись на его голове.

Она подняла череп в воздух, и на неё уставились зияющие провалы на месте глаз. Остатки хряща удерживали челюсть на месте, но потом гниющий хрящ поддался и челюсть приоткрылась, как будто дитя, лишённое плоти, пробовало что-то сказать ей. Но зияющая улыбка продолжала гротескно расширяться, и жирный червь извивался там, где был язык. А потом челюсть отвалилась и упала обратно в грязь.

Это было не важно. Ему не была нужна челюсть. Что такое несколько зубов? Поплевав на череп, она оттёрла его от грязи ладонью. Она обняла череп, словно младенца, напевая.

Когда она вернулась к озеру, люди ждали её. Они были здесь все — все, кроме самых маленьких детей и матерей с младенцами. Некоторые из взрослых были с оружием — каменными ножами и деревянными копьями — словно Мать была бешеным слоном-самцом, который мог внезапно броситься на них. Многие люди из группы были встревожены, но многие были настроены откровенно враждебно. Например, здесь был Проросток со своей копьеметалкой, висящей у него за спиной на завязке из сухожилий; его светлые глаза были мрачны, когда он смотрел на женщину, научившую его стольким вещам. Многие из них даже носили на теле или на одежде узоры, вдохновлённые ею.