Первой ей начала подражать девочка.

Мать видела, как она шла мимо, перекинув кролика через плечо — и на её щеке была тёмно-красная спираль, завитая под глазом. Следующим был Проросток с волнистыми линиями на своих длинных руках.

После этого она начала замечать линии и петли, появляющиеся всюду — словно сыпь появилась на поверхностях лагерной стоянки и на телах людей. Когда она придумывала какой-то новый мотив, решётку или серию кривых линий, его быстро копировали и даже дорабатывали — особенно молодёжь.

Это приносило ей странное удовлетворение. Теперь люди не избегали её. Они подражали ей. Она стала своего рода лидером, но таким способом, о каком раньше и подумать не могла.

Но Мрачная была не так довольна новым статусом Матери. Она держалась на расстоянии от Матери. Фактически же со времени смерти мальчика эти две женщины едва признавали существование друг друга.

Но всё равно ни один из мотивов, нарисованных ею или кем-либо другим, и близко не стоял рядом с тем сияющим геометрическим совершенством, которое тихо являлось в её голове. Дошло до того, что она начинала практически желать возвращения боли, чтобы увидеть их вновь.

Время от времени изменения в сознании пугали её. Что всё это означало? Она инстинктивно искала связи; это было частью её природы. Но какой могла быть связь между вспышкой света в её глазах и бурей высоко в небе? Вызывала ли буря свет у неё в голове — или всё было наоборот?

Жизнь продолжалась: бесконечные циклы передышек, сбора еды, Солнца и Луны, описывающих дуги в небе, медленного старения тела. И месяц за месяцем Мать всё глубже погружалась в странность своих органов чувств. Она начинала видеть связи повсюду. Казалось, будто мир был заплетён причинами и следствиями, словно паутинными нитями гигантского невидимого паука. Она чувствовала себя так, словно растворяется — её самоощущение рассеивалось.

Но во всех своих внутренних блужданиях она цеплялась за память о сыне, за память, которая напоминала бесконечную боль, словно у культи от ампутированной руки или ноги.

И постепенно смерть Молчаливого начала казаться ей центром, куда тянутся следы всех этих причин.

По общему молчаливому согласию лагерная стоянка была свёрнута. Люди готовились отправиться в путь.

Мать шла с ними. Проросток и другие почувствовали облегчение. Некоторые думали, что она могла настаивать на том, чтобы оставаться возле ямы в земле, в которой находились кости её сына.

После долгого перехода они добрались до нового лагеря, ближе к озеру, окружённому полосой грязи. Они натянули шкуры и сделали себе подстилки для сна. Но, пока засуха продолжалась, жизнь оставалась трудной, а дети и старики страдали.

Однажды Проросток принёс Матери голову молодого страуса. Шея была отрезана на длину руки под клювом, а голова была точно пробита копьём.

Повергнуть наземь быстроногого страуса — попасть прямо в крошечную голову бегущей птицы с расстояния в пятьдесят или семьдесят метров, и убить его — это действительно был подвиг. После месяцев практики Проросток и другие молодые охотники научились использовать копьеметалку, чтобы метать своё оружие на невиданное ранее расстояние и с потрясающей точностью. Изобретение Матери было действенным. Охотники начали всё увереннее проникать дальше в саванну, и скоро животные с равнин, на которых они охотились, должны будут научиться всерьёз опасаться их. Охотникам словно внезапно подарили ружья.

Сегодня Проросток, казалось, был готов лопнуть от воспоминаний о своей добыче. Перед женщиной, которая в первый раз показала ему, как использовать копьеметалку, он изображал, как метнул копьё, как оно выгнулось и взлетело, как оно точно попало в цель.

— Птица быстро, быстро, — говорил он, и его ноги топали по земле. — Бежать быстро.

Он указал на себя:

— Я, я. Скрыться. Скала. Птица быстро, быстро. Копьё… — он выскочил из-за своей невидимой скалы и изобразил бросок своего победоносного копья ещё раз.

В эти дни у Матери оставалось мало времени на людей. Её всё более и более поглощало её собственное новое восприятие. Но она терпела присутствие Проростка, самого близкого друга, который у неё был. Она рассеянно слушала его бормотание.

— Ветер нести запах. Запах дойти страус. Страус бежать. Теперь, здесь. Заросли, заросли, прятаться. Ветер нести запах. Страус здесь, ветер там, ветер нести запах прочь…

Его язык напоминал что-то вроде пиджина. Слова были просты: только существительные, глаголы и прилагательные без инфлективных окончаний. По-прежнему, чтобы подчеркнуть важный момент, использовались многократное повторение и мимика. И, обладая лишь зачаточной структурой, он был лингвистически открытым: то, что любые два человека, даже воспитанные как родные братья, никогда не говорили похожим образом, отнюдь не способствовало общению.

Но Проросток, однако, теперь иногда использовал предложения. Он перенял эту привычку от Матери. Каждое предложение было настоящим сочетанием подлежащего, глагола и дополнения. Протоязык народа быстро развивался вокруг этого зачатка структуры. Беседующим друг с другом людям уже требовалось изобрести местоимения — ты, я, он, она — и различные способы выражения действий и их результатов: я убил, я убиваю, я не убивал… Они могли выразить сравнительные степени и отрицание, рассматривать взаимоисключающие понятия. Они могли обсудить, пойти ли сегодня на озеро, или не ходить к озеру — всё во вселенной слов, там, где до этого они должны были выбрать тот или иной путь, или разбиваться на группы.

Это ещё не был совершенный язык. Он даже не насчитывал столько слов, сколько есть в креольском наречии. Но это было начало, и он быстро развивался.

И в некотором смысле Мать открыла, но не изобрела, эту базовую структуру предложения. Его основная логика отражала глубокое ощущение мира гоминидами — мира предметов, обладающих свойствами — что, в свою очередь, было отражением ещё более глубокой нервной архитектуры, общей для большинства млекопитающих. Если бы лев или слон сумел заговорить, он также говорил бы таким же образом. Эта базовая основа будет общей чертой почти всех бесчисленных человеческих языков, которые появятся в грядущие эпохи, универсальным шаблоном, отражающим важнейшую причинную связь между миром и человеческим восприятием его. Но потребовался тёмный гений Матери, чтобы выразить ту глубинную архитектуру, и вдохновить развитие лингвистической надструктуры, которое сразу же последовало за этим.

И сейчас было самое время сделать следующий шаг.

Проросток произнёс нечто, завладевшее её вниманием. «Копьё убивать птица, — сказал он взволнованно. — Копьё убивать птица, копьё убивать птица…»

Она хмурилась. «Нет, нет».

Он остановился на полуслове. Погружённый в свой рассказ, он, казалось, забыл, что она была там. «Копьё убивать птицу». Он изображал полёт копья. Он даже поднимал пробитую голову страуса и показал на ней своей вытянутой рукой, как прилетело его копьё, точно и прямо в цель.

— Нет! — рявкнула она. Встав, она схватила его за руку. — Ты поднять рука.

Она сунула копьеметалку ему в кулак:

— Рука толкать палка. Палка толкать копьё. Копьё убивать птица.

Сбитый с толку, он отступил. «Копьё убивать птица». Разве это не то, что я сказал?

Раздражённая, она снова проговорила это всё:

— Ты поднять рука. Копьё убивать птица. Ты убивать птица.

Причинно-следственная цепочка существовала, но намерение находилось только в одном месте — в голове Проростка. Ей это было ясно видно. Птицу убил он, а не копьё. Она хлопнула его по голове. Вот, где умерла птица, дурачок. Внутри твоего ума. Остальное — лишь детали. Некоторое время они спорили, но Проросток лишь ещё больше запутывался, и его простое ребяческое удовольствие от добычи затухало сейчас, когда его хвастовство выродилось в это необычное философское обсуждение.