А Оля… С Олей он, увы, как это ни странно, был тоже не прав. И жесток. Делал-то он все правильно. А вот осуждал зря. В сущности, он полюбил не ее, а свое представление о ней, которое создалось в первый же вечер. И разве виновата она, что в чем-то он ошибся, чего-то недоразглядел? И где ж была его доброта, когда он понял ее, но не дал ей понять, что понял? Так что не прав был и он…

Так думал Голосов, стоя в тамбуре вагона и видя, как проносятся мимо огни и уплывает в прошлое город, где довелось пережить ему нечто мучительное и все же прекрасное — проблеск, которым он так и не воспользовался по-настоящему, испортил своими чрезмерными требованиями, иллюзиями. Своим эгоизмом. А ведь он мог бы — мог! — по-настоящему помочь ей. Не обличать, а зажигать свет…

А Оля, проводив поезд, помахав ему на прощанье, чувствовала, как щиплет глаза, — ей хотелось плакать, непонятно отчего, что-то мучительное было во всей этой сцене ее прихода на вокзал, предварительных пылких разговоров с матерью, споров, сомнений, страха, смутных желаний, надежды непонятно какой и на что! Зачем, зачем она просила Светку, зачем пошла, зачем не осталась у него… О господи. Целуя его и позволяя себя целовать, она так хотела отдать ему теперь все, всю себя, искренне хотела, чтобы он понял, понял ее и простил, понял по-настоящему! Но опять что-то мешало ей, она хотела быть пылкой, раскрепощенной, но не могла, не могла, опять что-то мешало ей — не холодным каким-то отчаяньем, как бы со стороны видела она эту сцену, оценивала ее спокойно и понимала: не то, не то, что-то не то происходит, она лишь играет роль, и что-то утеряно навсегда, а губы ее на самом деле мертвы. И он холоден, а значит — ошибка тем более. Тронулся поезд, уехал, оставив пустым перрон, а мама уже была тут как тут…

Оля увидела ее худенькую, как всегда озабоченную, чуть ссутулившуюся фигурку, мучительно родную, такую жалкую сейчас, она несмело, виновато как будто, приближалась к ней, пока Оля стояла, глядя вслед поезду, уплывающим красным его огонькам, и чувствовала, как огоньки расплываются — все расплывается вокруг от неудержимо наворачивающихся слез.

— Ну? Что? До чего вы договорились? — быстро и как-то по-деловому спросила мама, и нелепость вопросов и тона привычно покоробила Олю, она быстро вытерла слезы и хотела сказать что-то резкое и обидное, как всегда, но, увидев глаза матери, осеклась. Столько любви, печали, искреннего сочувствия, жалости — столько истинного материнского, женского было в них, — что, ни слова не говоря, она прислонилась к матери и разрыдалась. — Ничего, милая, ничего, доченька, ничего, — гладила ее мама по спине — совсем как в детстве, — и Оля плакала, содрогаясь всем телом, и ей казалось, что вместе со слезами выходит все мучительное, неразрешимое, что скопилось, что так мучило ее в эти последние дни — да что там дни! давно уже, не год и не два! — мучило и выбивало из колеи.

«Вот и хорошо, вот и хорошо, что так кончилось, — думала уже она, постепенно успокаиваясь. — И не надо, не надо ничего, не хотела ведь — и не нужно. И спасибо Светке. Не было — и не нужно. Все они одинаковы, им лишь бы одно. Не позволила — вот он и… Никогда, никогда не было по-настоящему хорошо, ни с кем, и не надо, не надо ничего, жила без этого — и проживу. Жестче надо быть, не верить ни во что, хватит уж, наверилась, хватит. Не было — и не надо. В Москве буду, все равно в Москве буду жить, буду, буду, буду, и все. Найду кого-нибудь и…» — твердила она про себя, изо всех сил давя в себе мучительное, жестокое, неистребимое чувство обиды…

Постояв в тамбуре, Голосов направился в свое купе.

Там сидела миловидная женщина лет двадцати восьми. Приветливо взглянула она, когда он вошел. Два других купейных места были пусты. Голосов поздоровался сдержанно, сел.

— Как вас зовут? — оживленно спросила женщина, когда Голосов сел. — Вы тоже в Москву едете? Значит — вместе. Я так рада, что мы поедем с вами. Смотрю — портфель лежит, ну, думаю, старик какой-нибудь нудный. Моя мечта осуществилась — ехать с молодым человеком. Как вас зовут? Володя? А меня — Валя. Давай на «ты», Володя, ладно? Хорошо бы никто больше в наше купе не сел, правда?

Она была мила, приветлива, здоровье и молодость так и излучались ею. Голосов вздохнул и, прислонившись к стенке купе, устало закрыл глаза. Опять, опять лабиринт. Но даже с закрытыми глазами чувствовал он, как испускаемые ею лучи пронизывают его, и боль, и тоска его странным образом теснятся ими, и вспыхивают новые блестки. Зажечь свечу…

В моем путешествии все было удивительно. Хотя бывало, что мне не везло, но это — по мелочи. На самом деле мне везло так, что дни путешествия я и сейчас считаю одними из самых счастливых в жизни.

Правда, уехал я не в тот день, в который было намечено, а на следующий. Притом не просто задержался, а — вернулся! Под нагрузкой стало бить заднее колесо, потому что сносилась втулка, и пришлось разгружаться и ехать в магазин за колесом… Чтобы наверстать упущенный день, я решил отъехать первые сто километров от города на электричке. И тут у самого вокзала остановились часы (забыл завести накануне). А стоило войти в электричку и кое-как пристроить нагруженный велосипед, заняв при этом целых четыре сидячих места, как в вагоне немедленно появился раздражительный гражданин и сурово потребовал:

— Уберите машину, освободите место!

Несмотря ни на что, спокойствие путешественника уже начало овладевать мною, и я вежливо осведомился у гражданина, куда мне ее убрать. Ведь в тамбуре, к примеру, она будет мешать еще больше. А свободных мест вокруг и так сколько угодно.

Гражданин вскипел, — видимо, я ущемил его гражданское чувство — и в яростной деловитости отправился на поиски милиции или еще какого-нибудь начальства. Наверное, не нашлось ни того, ни другого, потому что гражданин вернулся и все-таки сел на свободное место невдалеке. Лицо его выражало неутоленный гнев и обиду.

Ревизоры пришли, когда электричка отъехала уже на порядочное расстояние от Москвы. Проверяя мой билет, один из них равнодушно взглянул на велосипед и ничего не сказал. Гражданин, сидевший невдалеке, тоже промолчал почему-то. Сердце мое благодарно забилось, предчувствуя поворот судьбы. И верно: с этого момента мне и начало везти. Сначала потихоньку, а потом все больше и больше. Говорят: если вернешься — пути не будет. Я вернулся. А путь у меня был. Да еще какой.

Ну, так вот, живешь-живешь, забирает тебя путаница жизни и суета, потихонечку теряешь ориентиры, а потом глядишь — а жизнь-то почти уже позади. Во всяком случае немалая ее часть. А есть ли что вспомнить хорошего? Еще говорят, что есть такая вот притча. Создал будто бы бог людей и животный мир, роздал всем года жизни, людям досталось по восемнадцать. Прожили люди по восемнадцать лет, понравилось, не хочется умирать. Пришли к богу с просьбой: дай нам еще годков, владыка! Подумал бог, подумал, прикинул, как и что, заглянул в свою кладовую и сказал людям: знаете что, а годов-то человечьих нет у меня больше. Звериных хотите? Почесали люди свои молодые затылки, пораскинули неразвившимися еще мозгами — очень уж не хотелось им умирать — и сказали богу: ладно, давай хоть звериные, коли так. И дал бог людям звериные года. Кому какие достались. Кому заячьи, а кому и лисьи, кому волчьи, змеиные, верблюжьи, ослиные, а кому и собачьи, медвежьи… Вот так и живут с тех пор люди: до восемнадцати на свои, человеческие года, а уж после кому как придется. Кто зайцем всю жизнь трясется, скачет, кто волком рыскает, кто по-лисьи ловчит, кто орлом смотрит, а кто, как осел, прямодушен…

А что же она такое, эта самая жизнь? Как надо жить  п р а в и л ь н о?

В начале августа и вообще летом, даже не летом — раньше еще, с весны, а уж если совсем по правде, то и вообще последние годы жизнь у меня была сумасшедшая. Учеба, работа, опять учеба до одурения… А как раз перед самым отъездом еще и сердечная драма, да не просто драма, а этакое жестокое разочарование. Хоть мне и стукнуло тридцать, а все же нелегко было драму перенести. Но это бы ладно. Самое главное то, что я понял: крутясь и вертясь, топая по жизненному пути без оглядки, теряешь способность вообще понимать хоть что-то, и вот уже тебе начинает казаться, что мир до невозможности плох, а люди кругом все такие дураки, что, как говорится, не приведи господь. Глупости, конечно. А кажется. Вот тут и оглядеться бы, в себя прийти, дыханье перевести перед тем, как дальше бежать…