Она боялась хотеть, чтобы он позвонил на обратном пути из совхоза, но все же хотела, даже несмотря на то что Витя, кажется, что-то заподозрил, и еще тут, как нарочно, опять объявился Олег. Звонил, просил о встрече, грозился прийти вечером. «Мне нужно с тобой поговорить». О чем же им говорить? Все давно переговорено… Странные эти мужики — пока их любишь, обращаются с тобой как с вещью, а как чувствуют, что ты уходишь, так дороже тебя на свете нет. Но Олег ей на самом деле совсем чужой, сама не понимает сейчас, как могла быть такой дурой, — два года, боже! Всего-то и было, что несколько встреч вначале, которые запомнились, — еще до загса, а так он ей уже давно безразличен. Не то что Витя… Но и Витя в последнее время все больше чужой, она поняла, что ошиблась.

Особенно стала понимать тогда, когда Володя уехал в совхоз.

Нет, она не думала о нем много, но было такое чувство, как будто что-то новое появилось в ее жизни после встречи в поезде, что-то теплое, хорошее и что-то из такой давней, кажется, ранней молодости ее. Она боялась признаться себе, но все же по-новому вздрагивала при каждом телефонном звонке. Дня через три, правда, совсем подавила в себе, решила, что звонить он, конечно, не будет, и вообще все это ни к чему, зачем она ему нужна, провинциалка? Вот вернется она в Москву, в институт, может быть, сама позвонит ему, может быть, как-нибудь… Да и то ни к чему это, зачем? Витя как будто бы стал с ней нежней — словно почувствовал, — а она, наоборот, ощущает такую страшную пустоту в сердце. Вся романтика конечно же давно кончилась для нее, она взрослая женщина, и нужно устраивать наконец жизнь. Двадцать четыре года — не шутка! Скоро распределение, загонят куда-нибудь в глушь, а что она видела в жизни вообще? Зачем ей Витя? А тут мама еще… От этого никуда не денешься, разве маму оставишь? Крест на всю жизнь. Детей не хотелось, но хотелось, очень хотелось пожить, поездить, встречаться с людьми… В Москве, правда, Эдик, но он все же ребенок, куда ему жениться? Смешно. Она ему как мама. А он — шофером при маме на своих желтеньких «Жигулях»… Голова кругом.

Думала отдохнуть дома, а какой отдых? Все замужем или переженились, то одна, то другой жалуются — не разводятся, как она, а стонут, только вот Светик с Володей, да и то не сказать, чтоб райская жизнь. Тоже не видят ничего, хотя Светик и была во Франции, но теперь все, отпрыгалась, на пяти месяцах уже. Да, тут-то и заговорила — и все громче и громче! — вторая половина Олиного существа…

И вот он позвонил, Володя. Удивительно, что она как раз не ждала его, думала, что звонит Светик, а это оказался он. Сама не понимала, что это произошло с ней, но когда собиралась в гостиницу, от волнения не могла пуговицы застегнуть. Сама не своя. Пришла и увидела его точно таким, каким он был тогда в поезде и у нее. Ничуть не изменился, такой же ласковый, мягкий, она страшно волновалась, ничего не соображала, когда шла с ним в номер. Он что-то говорил, она тоже. Потом читала свои стихи. Он, режиссер, сценарист, оценил ее стихи, он так смотрел на нее! Она специально договорилась со Светиком, что придут к ним, потому что не представляла, как себя вести, если останутся надолго вдвоем, да еще ведь Витя.

Но потом было странно. Пришли к Саше с Ниной, у них отличная квартира, шикарная обстановка, прекрасная музыка, но Володе почему-то все не понравилось, он скис, на нее, Олю, внимания не обращал, вел себя непонятно, так что все чувствовали себя скованно. Еще бы: режиссер! Из столицы! Где уж нам. Ну да, провинция, может быть, что-то не так, но зачем же… Что-то действительно не заладилось, все были скучные, но очень уж этот столичный гость задавался, ей неудобно было перед всеми. Ну и что, если режиссер? Тем более должен все понять и не задаваться. Да, согласна, этот Сашка нудный, а Нинка ломаться любит, изображает из себя красавицу несусветную, вообще-то зря к ним пошли, можно было что-нибудь лучше придумать, но кто мог знать, что Володя будет таким жестоким. Тут она поняла, что все. Правильно она боялась, и так ей вдруг понравились эти песни. Чуть не заплакала. Все — обман, ничего в жизни хорошего нет, а Володя только показался ей хорошим и добрым, на самом деле он такой же, как все. Ничего у них не выйдет, это ясно, он, конечно, может быть, и не против с провинциалочкой поиграть, что ему-то, все равно в командировке, чтоб запомнилось… Но ей-то, ей… Не то. Опять не то. Вообразила она себе неизвестно что. Вот приедет в Москву, там Эдик…

Она изо всех сил держалась, а когда он ее за локоть взял и отвел в сторону на автобусной остановке, да еще и ругаться начал неизвестно за что, она и совсем разозлилась. Пропади все пропадом! Им, мужикам, одно нужно. Какое право он имеет ругать ее друзей? Да еще упреки… Конечно, если бы она у него осталась, если бы он свое получил… Все они одинаковые! Она говорила с ним плохо, очень плохо.

А теперь ехала в автобусе, ей хотелось плакать, едва удерживалась, и зло на себя брало, потому что Толя все видел. Глупо, глупо…

Когда пришла домой, мама сказала, что три раза звонил Витя и приходил Олег, ушел, не дождавшись, но, видно, смог опять чем-то улестить маму, потому что выражение у нее было опять то самое — упрек и обида. Бросилась в постель сразу, но уснуть долго не могла, а потом снился глупый сумбур. Зачем, зачем это все? Ни к чему… В конце концов, у нее была твердая жизненная программа — теперь, после срывов, музыки, замужества неудачного, она сама себе не нравилась, если честно, но что ж теперь-то поделаешь. Такой уж характер…

Теперь нужно особенно держать себя в руках, никаких поблажек, а то будет поздно и жизнь совсем уж покатится кувырком. Она порой презирала себя, ненавидела, многое хотелось бы переиграть заново, но все же ни о чем не жалела. Чего жалеть? Что было, то было, только теперь-то уж надо держаться, держаться изо всех сил, выполнить хотя бы то, что намечено, программу-минимум.

Сон глупый, глупый, опять угнетала собственная беспомощность, бестолковость, не умела владеть собой, путалась всю жизнь, делала все невпопад — так и во сне. Просыпалась несколько раз ночью с тяжелой головой, а на подушке — мокрое пятно…

А Голосову в гостинице тоже снился длинный, никак не затухающий мучительный сон. Как будто то ли в комнате его московской квартиры, то ли в номере гостиницы собрались люди и, куря и лениво перебрасываясь пустыми фразами, щелкали пальцами или били каким-то предметом по большой стеклянной банке, в которой Голосов вез из экспедиции по Средней Азии экзотического ядовитого паука. В Голосове боролись два чувства — гостеприимство и досада на причуду гостей, которые, не слушая его рассказов об экспедиции, о том, как трудно было поймать и в сохранности довезти этого необычайно крупного и редкого паука, только посмеивались и продолжали страдное свое занятие.

Паук метался в банке, где заботливо были положены камешки, веточки и летали пущенные мухи. Голосов понимал, что, если он будет слишком заметно выражать свою досаду, это только раззадорит гостей, и он, пытаясь отвлечь их, жалко лепетал какие-то факты из жизни пауков, мучаясь, рассказывал о подробностях экспедиции, припоминал, торопясь, что-то интересное о других своих многочисленных путешествиях…

Наконец банка была разбита, камешки, веточки, осколки стекла высыпались на стол, Голосов лихорадочно принялся искать какую-нибудь маленькую банку, чтобы накрыть оставшегося на воле ядовитого паука, а потом пытался отыскать самого его среди мусора на столе, и то ему чудилось, что редкий паук погиб и с ним пропал счастливый результат экспедиции, то с ужасом думал он о том, что паук убежал и вот сейчас укусит кого-нибудь из неслушающих и не сознающих опасности гостей, — и опять в нем боролись два чувства: жалости к ним и глухой, нерассуждающей, мрачной досады, растущей неудержимо и грозящей перейти в неуправляемое слепое чувство.

«Укус смертелен, ведь укус смертелен!» — в отчаянье уже принялся повторять Голосов на непрекращающиеся усмешки и, мучаясь от неразрешимости, проснулся.