За главным корпусом над макушками старых лип, берез и сосен виднелись верхние этажи еще трех корпусов.

— Да, — сказал Нестеренко, — красиво. Очень красиво.

Оживился и Гец. Он с восторгом крутил головой, стараясь разглядеть все.

— Пойдемте дальше, — сказал Бахметьев. — Посмотрите спортивный комплекс. Кстати, обратите внимание… Некоторые деревья мы оставили в естественном виде, не трогая. Видите, как удачно вписались они в общий пейзаж? Вон те сосны, эта береза… А вот эти липы мы посадили, хотя сразу этого и не скажешь, верно ведь? Специально подобрали такие, развесистые… А в спортивном комплексе… Вот, посмотрите. Вся площадь — ровная, как аэродром. Понимаете, конечно, что было-то не так? Ведь там, за этими корпусами, — река…

Нефедову стало грустно.

Бахметьев говорил, что-то объяснял Нестеренко и Гецу — быстро нашли они общий язык! — показывал спортивные сооружения: футбольное поле, баскетбольную и волейбольную площадки, четко расчерченные, расположенные у самого леса, теннисные корты на поляне в лесу, беседки на обрывистых берегах реки… А Нефедов совсем пал духом. Что же, ошибка?

Соломон Иванович Барнгольц действительно много пережил и много знал.

Странной была его жизнь. Падения и головокружительные взлеты сменялись одно другим с такой непоследовательностью, так независимо от его, Соломона Ивановича, воли, что временами все его прошлое представлялось ему нереальным. Ему казалось, будто кто-то высший и недоступный пониманию распоряжается его жизнью по своему усмотрению и ему, Соломону Ивановичу, остается лишь это терпеть.

Он родился в Белоруссии, в еврейском местечке, семилетним мальчиком был похищен цыганами, скитался с их табором по Молдавии, сбежал, оказался в услужении у какого-то авантюриста, потом один болтался по степи, добрался до Одессы, был на побегушках в компании грузчиков, попался на мелком воровстве, был осужден и направлен в колонию, сбежал, стал главарем шайки беспризорников… Если бы его попросили сейчас рассказать о том времени, он просто не смог бы сделать этого. Все смешалось в усталой его голове.

Однако в том, что касалось цифр и счета, он был король. Кроме того, он был отличный психолог. Громадное количество людей, прошедших перед ним за шестьдесят два года жизни, помимо его воли так натренировало мозг, что, впервые увидев человека, он безошибочно мог сказать, на что способен этот человек, каковы его привычки, слабости, чего от него можно ждать.

О его умении разбираться в людях и цифрах знали. В своем управлении он был вторым лицом после Бахметьева, его «мозговым трестом». Маленький, сутулый, длиннорукий, с большой головой и оттопыренными ушами, он был похож на обезьяну, у которой от старости вылезли почти все волосы. Этот непрезентабельный вид довершал огромный мясистый нос, нависающий над толстыми чувственными губами. Барнгольц был непонятен и его боялись.

Когда Соломон Иванович увидел входящего Сыпчука, он конечно же сразу все понял. Положив трубку после разговора с секретаршей Мазаева, он поднял свой нос на стоящего у его стола Сыпчука и спокойно спросил:

— Вы чего-то от меня хотели?

Сыпчук только тут сообразил, что он, собственно, ни на что пока не имеет прав. Но не представиться тоже было нельзя. И он сказал просто:

— Сыпчук, бухгалтер.

— Очень приятно, — ответил ему Барнгольц, привстал со своей блинообразной подушки и протянул длинную узловатую руку. — Чем могу быть полезен?

— Да вот, с производством вашим хотим ознакомиться, — нашелся Сыпчук и пожал протянутую руку. — Если, конечно, с вашей стороны нет никаких, так сказать, претензий…

— А собственно, на каком основании?

— Так ведь комиссия… Сейчас к вам подойдут… Ревизия.

— Так-так, ну что ж, очень приятно познакомиться. С чего начнете?

«Вот и опять, Соломон, опять… — думал он про себя. — Никакого предупреждения… Что случилось? Миша — такой опытный человек, и нате вам… Что-то тут не то, какая-то ошибка… Говорил Мише, что надо поосторожней, не слушался… И с этими премиями еще. Сыпчук… Он сказал: Сыпчук? Как бы не засыпал он, этот Сыпчук… Ти-ри-ри…»

И он действительно запел тихонько:

— Ти-ри-ри…

И отодвинул подальше от стола стул с подушкой, под которой лежала папка.

А вскоре в бухгалтерию вошла вся компания во главе с Бахметьевым. И тот, как хлебосольный хозяин, радушно представил Соломону Ивановичу членов комиссии. Он даже не удивился, что этот Сыпчук уже здесь. Почему он не удивился?

И стал рыться этот мерзкий Сыпчук в его бумагах. И молодой, красивый ему помогал, неопытный, но внимательный… А он, Соломон Иванович, сидел и смотрел, как они это делают, и сердце его обливалось кровью…

В отличие от Нефедова Петру Евдокимовичу понравилось путешествие в дом отдыха нефтяников. Понравилось оно ему потому, что очень уж хорошо понимал он Бахметьева, очень уж ясно было, что повезет их Михаил Спиридонович на самый распрекрасный объект, какой только есть у него.

Петр Евдокимович хоть поначалу и растерялся при встрече с Бахметьевым — странную симпатию вызвал в нем этот здоровяк! — вскоре, однако, собрался, понял, что к чему. «Уж я подловлю тебя, погоди!» — подумал он.

Когда сели в машину, он нарочно разговорился с Бахметьевым и нарочно на тему об автомобильных моторах, знал, что к чему, видел, как начальник СУ к своей машине относится, как водит умело. А когда приехали в дом отдыха, он вовсе не стал любоваться красотами. Дома, конечно, красиво выстроены, ничего не скажешь, но ведь не в этом дело, не в красоте! И пока этот замухрышка Нефедов уши развесил, он, Петр Евдокимович, во все глаза смотрел — вроде бы тоже любовался и начальнику СУ поддакивал. Но не красоту смотрел он, а по существу, в корень.

И углядел.

Газон вдоль этого самого красивого главного здания ниже нормы настелен — раз. Конечно, нелегко было это заметить, опытный глаз нужен: ведь на газоне трава растет, и не увидишь сразу, как там насчет уровня-то. Но Петр Евдокимович понимал, что к чему. Деревья, которыми так Михаил Спиридонович хвастался, от кольев кое-где поотвязались, а это ведь тоже: ну, как ураган какой или метель зимой… Два. Газон местами плохо прополот, а у подсобного корпуса и вовсе никуда не годится — сплошные сорняки. Три.

И ведь это — показательный объект, вот что важно.

И понял Петр Евдокимович, что первый козырь — пусть маленький — у него на руках есть.

Результативным оказалось и инкогнито Пети. Он ведь насчет торфа правильно подметил и фамилию одной из рабочих узнал — Кузьмичева (когда рядом стоял и на их работу смотрел, вдруг издалека крикнул кто-то: «Кузьмичева! Катя! Иди сюда, что сказать надо!..» — и одна откликнулась). Но это не все. Когда второе здание вокруг обходил, увидел кучу молодых деревьев, саженцев. Лежали они как попало, кучей, корнями вверх — не первый день, видно, лежали, потому что корни уж начисто высохли. Вряд ли теперь приживутся эти деревца, а если и приживутся, то все равно, конечно, это не дело так обращаться с ними. И конечно же в любом случае это был факт номер два. Для чего, собственно, Петю сюда и послали. «Как-то там у стариков дела?» — подумал он бодро и решил, что можно теперь и в управление ехать. Только подойти осторожно, чтобы инкогнито свое не раскрывать. Может быть, позвонить лучше?

А у тех из «стариков», что остались в бухгалтерии, дела, в общем, тоже были неплохи. Не то чтобы они уже обнаружили злостные нарушения и вывели этого бухгалтера на чистую воду, а все же кое-что наметилось. Наметилась, во-первых, какая-то предвзятость бухгалтера в премировании — раз.

Пока еще трудно было утверждать с уверенностью, но что-то слишком много получал премий начальник СУ, да и сам Соломон Иванович Барнгольц не был так чтобы уж обделен. Он и еще один человек — Нечаева Г. А., главный инженер. Но это бы ладно, это еще не уголовное преступление. Хуже для бухгалтерии было то, что план за третий и второй кварталы прошлого, а также за первый нынешнего года были, судя по одним документам, выполнены, а судя по другим — не выполнены. Однако прогрессивка для руководства выплачивалась во всех случаях аккуратно. Что-то тут было явно не то, и Степан Евгеньевич Сыпчук, угрюмый, сутулый Сыпчук с двадцатидевятилетним бухгалтерским стажем, начал наидетальнейшую проверку.