Да, танцевали все, коллективно. В круге, но каждый сам по себе. И Оля. Голосова тоже втянули в круг. Повинуясь, он с усилием принялся выделывать какие попало па, стараясь подделаться под общий ритм, наконец это стало у него получаться, он поднял голову и посмотрел.

На лицах танцующих не было и тени истинного веселья. Натянутые улыбки, фальшиво блестящие глаза. Да, теперь они не сидели — двигались, но и движения их были неестественными, вымученными. Казалось, они танцуют не потому, что хотят, а потому, что считают: это тоже зачем-то нужно… Голосову почудилось вдруг, что кто-то невидимый издевается надо всеми ими, дергает за ниточки, как в кукольном театре, и они, здоровые молодые люди, мучаясь внутренне, все же исполняют то, что непонятно зачем требуется кому-то. Жалкие, беспомощные марионетки.

Он перестал насиловать себя, подделываться под них. Сел. Взял какую-то книжку, полистал ее машинально. Началась другая вещь на пластинке, и все, кроме Голосова, потанцевали еще. Потом сели наконец за стол, молча попили вино. Света начала рассказывать что-то о Франции, куда она ездила по туристической путевке недавно. Но и тут она продолжала пыжиться изо всех сил, манерно поводила плечами, руками, манерно закатывала глаза, неестественно смеялась. Рассказывала она главным образом о магазинах. И слушающие с натянутым видом поддакивали и усмехались, где нужно. «Неужели во Франции такая скука?» — подумал Голосов. Он вдруг попытался вставить что-то об одном из многих своих путешествий, однако сам почувствовал, что это не к месту. У него тоже получилось неестественно. Его плохо слушали, и он замолчал. О ГДР, о своем фильме ему рассказывать совсем не хотелось. Да ведь его и не спрашивали.

Наконец начали собираться. Никто не улыбался. Спектакль не удался, и, как ни странно, это чувствовали все. Почти все, потому что хозяева — поджарый Саша и красивая интеллигентная его жена, — стоя в прихожей, продолжали демонстрировать свое сердечное гостеприимство. И непонятно было, чувствуют ли они вообще что-нибудь.

— Заходите, обязательно заходите еще, — слащаво говорила хозяйка, и на нее неловко было смотреть.

А бледненькая Света, наклонившись и надевая туфли, тем же фальшивым тоном вторила ей:

— Да-да, непременно зайдем, обязательно, спасибо, спасибо. Было очень хорошо.

Все длился странный обряд — сценка, запрограммированная и отрепетированная множество раз.

— Заходите еще, обязательно.

— Обязательно зайдем, спасибо, спасибо.

— Ну что вы, что вы. Не стоит благодарности.

— Было очень хорошо, спасибо вам, до свиданья.

— Вам спасибо, заходите еще.

— Да-да, непременно, спасибо, спасибо.

— Вам спасибо.

Шли молча, гуськом, выбирая тропинку в грязи, наконец выбрались на асфальт, но все равно вокруг было тускло, мокро. Володя подошел к Голосову, дотронулся до его рукава.

— Послушай, — сказал он. — Давай завтра соберемся? Сегодня что-то не получилось. Давай? У нас…

Это было прекрасно, это был светлый луч — понял Володя, понял! — но не помогло уже это Голосову. Он держал Олю под руку, он смотрел на нее сбоку, и ему было страшно. Неужели опять — опять и опять! — он ошибся, неужели то, что было в вагоне поезда, дома у нее, в номере гостиницы, — неправда, а правда то, что сейчас, только что вот, на вечеринке. Это — реальность? Одно несовместимо с другим, и получается, что или тогда, с ним, она как бы предавала своих друзей, потому что противоречила им, или же, наоборот, сейчас, только что вот она предала его. Предала музыку их общую. Предала себя. Никак, ничем не поддержала его, не поняла того, что с ним происходит. Никакого контакта не чувствовал он с ней сейчас, хотя и держал ее под руку, всякое понимание, казалось, ушло, ушло безвозвратно, и видно было, что она даже не чувствует, как ему сейчас тяжело. Или он слишком преувеличил?

— Спасибо, Володя, — машинально ответил Голосов. — Не знаю, как получится. Наверное, мне придется завтра уехать. Запиши на всякий случай мой телефон в гостиницу, позвони утром, если.

Подошли к остановке автобуса.

— Я провожу тебя, Оля, — сказал Голосов тихо.

— Спасибо, не надо, — ответила она все с той же холодностью. — Вам поздно будет возвращаться. Мы с Толей рядом живем, нам по пути. Вы уж не беспокойтесь.

Подчеркнуто было это «вам», «вы», она словно желала отомстить ему за что-то. За что?

Во внезапном порыве он крепко взял ее за локоть и, произнеся решительно: «Мне нужно что-то сказать тебе», — отвел в сторону.

Силе она подчинилась — машинально и с неприязнью отметил он, — но смотрела на него с новым каким-то выражением — отчужденного торжества.

— Послушай, — сказал он, мучаясь, глядя ей прямо в глаза, пытаясь всеми силами вернуть, вернуть хоть на миг то, что было между ними еще так недавно.

— Послушай, что происходит? Ты что, не понимаешь меня? Ведь там… Ведь плохо было все, неискренне, глупо, спектакль какой-то. А ты… Ты была не со мной — с ними. Как же так? Как ты могла… Мы встретимся завтра?

— Не знаю. Как получится, — сказала она.

Нет, это была не она. Спокойная как будто бы. Холодная. Злое, не ее лицо!

— Послушай, — сказал он опять, настойчиво, мучительно глядя, путаясь и не понимая ничего. — Я ведь из-за тебя остался на день. Ты же знаешь… Ведь мы с тобой… Нам завтра нужно обязательно встретиться.

— Не знаю! — повторила она опять с вызовом. — Как получится. Вы что, меня упрекаете за то, что остались? Что-то обязывающее получается.

— При чем тут обязывающее! — взорвался он. — Ты что, не понимаешь?! Ведь ты же сама… Как же ты!

— Почему вы так говорите со мной? Этот тон… — остановила она его холодно, с каким-то высокомерием даже (опять спектакль!). — Там были мои друзья, и я…

— Оля, милая, — заговорил он вдруг совсем по-другому, мучаясь и растерявшись совсем. — Ну почему ты о тоне, при чем тут? Извини, конечно, может быть, я что-то должен был… Но что? Ладно, давай завтра встретимся. Мы ведь хотели в музей… Пойдешь со мной?

Он говорил это в отчаянии и тоске и видел, что и в Оле как будто бы тоже боролись два человека, два естества — та, прежняя, понимающая и искренняя, добрая — она вдруг проглянула! — и эта, эгоистичная, резкая, холодная, оскорбленная сейчас за своих друзей, за себя, пылающая досадой и словно бы ненавистью даже, презрением…

— Хорошо, позвоните мне утром, — сказала она. И вдруг улыбнулась внезапно жалкой улыбкой. — Спокойной ночи…

Простились. Подошел Олин автобус.

Да, в Оле тоже как будто боролись два человека… С одной стороны, ей очень, очень понравилось то, что произошло в поезде, — знакомство их, такое удивительное и простое. Он был милый, так хорошо разговаривал с ней — никакой сальности, никаких стыдных намеков и взглядов, предложил ей помочь с телевизором, уступил одеяло… Во сне она видела его — они как бы продолжали разговор, — о чем, она не могла бы вспомнить, а потом знакомила его с мамой — это было во сне, но как удивительно потом все произошло и наяву, по-другому, чем во сне, но все же произошло, хотя, проснувшись утром, она немножко стыдилась своего сна, боялась, что утром он будет другим. Но он не был другим, они хорошо говорили в тамбуре, и он сказал, что режиссер, что едет за материалом к ним в район, что хочет снять фильм о сельских механизаторах, но это впервые, а раньше занимали его другие темы. Хоть он и не совсем тот режиссер, не «художественный», но все же окончил ВГИК и причастен к кино, к телевидению, он представитель того самого мира, о котором она так мечтала когда-то. Да, с ней что-то творилось, без конца хотелось курить, отвечала, кажется, невпопад.

Приехали, он помог с телевизором, ей было неловко, потом обычные нотации мамы, от которых она готова была провалиться сквозь землю, но он как будто бы не придавал им значения, за что она была ему так благодарна… Когда мама ушла и они остались вдвоем, с Олей и вовсе происходило что-то несусветное, говорила какую-то чепуху, боялась, что он будет настойчив, — все ведь они такие, тем более москвичи! — но он сидел нерешительный, не осмелился даже поцеловать ее, такой милый, хотя, если честно, ей было немножко досадно. Правда, когда выходили, он слегка ткнулся в щеку, но так робко и неумело, она страшно волновалась, но это было все, и они с Чуней проводили его до автобуса.