Первое: они накрыли такую банду… Второе: сам Хазаров оказывал ему внимание… Даже сердце, словно нарочно, вдруг отпустило и не беспокоило Петра Евдокимовича, не болела и печень… А уж о Нефедове как сопернике ему и думать сейчас не хотелось — ничтожный он человечишко, куда ему… И вообще почувствовал он себя здорово, при деле — как во главе конного отряда: «Конная Буденного, та-ра-та-та-та-та…»

И, бодро вскинув свою серебристую большую голову, выпрямившись, он шагал к Хазарову домой.

— «Конная Буденного, та-ра-та-та-та-та…» — напевал Нестеренко, заходя в лифт и нажимая кнопку пятого этажа.

— Понимаете, Петр Евдокимович, — говорил ему через полчаса у себя в комнате гладкоголовый и черноглазый Хазаров, наклоняясь и доверительно трогая за рукав, — понимаете, как бы это выразиться поточнее… Если мы с вами так уж сразу и громко заявим: «Смотрите все! Мы поймали жуликов!» Ну так, приблизительно… Если мы так с вами прямо и заявим, то что из этого получится? Нет-нет, я понимаю, конечно! Зло надо карать, и жестоко карать! И мы его покараем! — Хазаров стукнул ребром ладони по столу, на котором стояли коньяк и закуска. — Мы сделаем все, чтобы эти жулики, — а ведь вы сами говорите мне, что работа комиссии выяснила: там сидят жулики! Так? Так вот, жуликов мы накажем… Но! — При этих словах Пантелеймон Севастьянович поднял вверх указательный палец и сделал паузу. — Вы давно на пенсии? — осведомился он, все еще держа вытянутым вверх палец.

— Нет, год всего, — ответил Нестеренко, внимательно его слушая.

— Так, год. Ну, раз год, значит, вы не могли, работая в своем управлении… Вы в сотом работали?

— В сотом.

— Так вот, работая в своем сотом управлении, вы не могли не слышать о СУ-17. А? Ну то-то! А ведь эта пара Бахметьев — Барнгольц заправляет там уже чуть ли не восемь лет. Восемь лет! А я не ошибусь, если скажу, что, по крайней мере, последние пять лет это управление было на хорошем счету. Ведь так? А, то-то и оно… Так что же нам теперь делать?

— Но, Пантелеймон Севастьянович…

— О, нет-нет! Погодите, погодите! — замахал руками Хазаров. — Погодите! Я знаю, что вы мне сейчас скажете… Вы скажете так: жульничество есть жульничество. Так?

— Ну, так примерно…

— Ага! Так разве я с этим спорю? Нет! Я с этим и не спорю. Но вы ведь умный человек, Петр Евдокимович… Вы понимаете… Ведь если это злополучное СУ-17, которое из года в год работало, перевыполняло план, внедряло технику, сдавало объекты и т. д., и т. п., и пр., и др. Короче: если оно не далее как этой весной получило переходящее Красное знамя… Да, вот именно! Разве вы об этом не знаете? — Хазаров недоуменно поднял свои пушистые брови. — Вот именно — знамя? Так вот вдруг в это злополучное передовое — я подчеркиваю: передовое! — СУ, если в это СУ приезжает ревизионная комиссия и обнаруживает… Обнаруживает то, что вы со своей комиссией обнаружили… Послушайте, так это что же получается? А? Как же мы скажем об этом? — Тут голос Хазарова поторжественел. — Как же мы скажем об этом народу?! — прогремел он, но потом снизил тембр и добавил просто: — Людям… Как же мы скажем об этом людям? А? Вы же понимаете, какой это нехороший моральный фактор! А ведь мы должны с вами людей воспитывать, это наша прямая обязанность… А тут что же получается? Лучшее СУ в городе, работало, перевыполняло план, знамя… И вдруг… Что же получается? Получается, что это был блеф?.. А?.. И мы этому блефу вроде как бы поверили?..

Нестеренко, пока еще не все понимая, теребил край скатерти в своих больших стариковских пальцах.

Хазаров вздохнул и задумался. Потом продолжал задумчиво:

— Да, это, конечно, наш недосмотр. Кто б мог подумать, а? Кто б мог подумать… — Голос его был теперь негромким и мягким, искренним. — Ведь если б не эта пресловутая анонимка… Да. Но мы с вами должны смотреть вперед, Петр Евдокимович. — Хазаров выпрямился и дернул плечами. — Не назад оглядываться и где-то там темные пятна выискивать и тем самым нашим врагам на руку играть, а вперед смотреть! Думать о том, как сделать все наилучшим образом, как добиться того, чего мы хотим добиться… А? Так я говорю? — В голосе Хазарова звенел металл, уверенностью дышала его фигура.

— Да, так, пожалуй, — сдался Нестеренко. — Я понимаю вас, Пантелеймон Севастьянович, — сказал он…

Уходя от Хазарова, Петр Евдокимович опять попытался запеть: «Конная Буденного…» Но не пелось уже так, как раньше.

Закончился второй день работы комиссии.

Жену прораба четвертого участка Леонида Николаевича Авдюшина звали Ниной.

Сейчас это была все еще энергичная женщина лет сорока. Правда, энергия ее была несколько иного рода, чем раньше, — она как-то сузилась, область ее применения ограничивалась теперь совершенно определенно: работа, обед и ужин, стирка, дети. Еще детский сад. Правда, здесь они иногда чередовались: утром он, вечером она — или наоборот, но поскольку в последнее время Леонид Николаевич уходил рано, а приходил поздно, часто оба конца приходились на долю Нины.

Сейчас они уже все реже и реже вспоминали те давние события — как-то было не к месту. Разве что иногда четвертого октября, в очередную годовщину их первой встречи, садились вдвоем вечером за стол, уложив спать ребят, и выставляли бутылку сухого вина, пили не спеша и вспоминали. И только в последний раз, в прошлом году, Леонид Николаевич пришел домой поздно четвертого октября, поздно и «не в себе», как называла это Нина, и Нина не сказала ему, не напомнила. А он вспомнил лишь несколько дней спустя.

Вот так же поздно и «не в себе» пришел он домой в сентябрьский день — первый день работы комиссии.

Когда они, два мастера и два прораба — Авдюшин, Агафонов, — сидели в ресторане «Луч» (Леонид Николаевич вложил в долю свои последние деньги, остаток той части прогрессивки, которую утаил от Нины), все расцвело для него и казалось необыкновенно значительным. Даже свету в «Луче» вроде как прибавилось.

— Выпьем, что ли, за них, ребята?

— Выпьем!

— Давай выпьем, чего ж…

— Бросьте вы! Наивные люди. Чего они сделают-то, чего? Бахметьева, что ли, снимут? Ждите, как же! Замнут, все замнут, увидите. Ты вот сам, Агафонов, мало, что ли, пытался? Почему это ты до сих пор прорабом работаешь, а, скажи?

— Ерунду ты говоришь. Внезапно приехали — слышал? Стали б они тебе так…

— А, брось!

— Ну так выпьем, ребята, давайте!..

А когда расходились, веселые, захмелевшие, — прощаясь, были мыслями уже каждый у себя дома, с семьями, выслушивали уже встречные приветствия жен, — однако хорохорились еще, и Леонид Николаевич, пожимая протянувшиеся к нему, словно спасающие, не дающие упасть руки, задерживал каждую в своей руке, с трудом отпуская, отрывая от себя, словно перед выходом в рейс перерубая канаты.

Нина встретила его ледяным молчанием.

Еще когда поднимался по лестнице, он храбрился, настраивал себя — знал ведь, что его ждет, но решил преодолеть это и, вдребезги разбив ледяную перегородку, рассказать наконец ей все, поделиться! Когда-то он умел это делать! Но, войдя и увидев лицо — это лицо! — понял, что теперь не сможет. И, едва раздевшись, повесив плащ и шляпу, он скрылся в ванной.

Ванная — это было его спасение. Он просто не мог себе представить, что бы он делал, останься они с Ниной навсегда в той комнате в коммунальной квартире, где прожили свои первые годы. Стечение обстоятельств, везение, многосторонний обмен — и вот они здесь, в этой изолированной квартире. С ванной. Где можно запереться, пустить горячую воду, расслабиться, погрузиться в это обволакивающее, чуть пахнущее хлором прозрачное светлое благо, примиряющее со всем на свете. Лишь там, за белыми стенами, за скошенной зеленой дверной решеткой — заботы, непосильная борьба, усталость, но зато здесь… О, здесь блаженство… И не надо делать вид, притворяться, чтобы скрыть правду, которая так и норовит выползти на твое лицо для всеобщего обозрения, не надо лгать…