— Пойду пробегусь. Замерз… — бросил он в сторону Василия Семеновича, лунка которого была ближе.

— Я тоже, — с готовностью поднялся Вася.

Побежали, чтобы согреться, сначала по довольно глубокому снегу, затем поднялись на берег, здесь была тропинка.

Никонов очень скоро задохнулся — заломило в груди — и пошел шагом, стараясь отдышаться. Василий Семенович пошел тоже.

Стало совсем светло. Из-за бугра показалось солнце. Свежий, чистейший и мощный покров снега заискрился тотчас — лучистые звездочки разбежались. И порозовело небо. Никонов остановился. Смотрел.

— Вот оно, вот оно! — не удержался он.

Василий Семенович ответил вежливо, хотя и с восхищением искренним:

— Да, красиво очень.

Он похож на собаку, подумал Никонов. Только ведь и собаки есть ненавязчивые. Разозлившись, Никонов побежал опять. Тропинка нырнула в кустарник. Кустарник был по-зимнему пушист, весь разукрашен голубоватым инеем. Сквозь кружево заиндевевших веточек просвечивало розовое солнце, и внизу, на нетронутом голубом бугристом снегу светились розовые блики. Василий Семенович отстал. Никонов вздохнул с облегчением. Остановился. У него онемело лицо, глаза защипало.

…Да, так это было. Он садился в лодку один и как раз успевал выгрести на середину большого плеса, когда над лесом выглядывал красный горб солнца. Никонов раздевался до плавок и налегал на весла, и одинокая лодка на плесе чертила прямую линию вдаль, и громадное красное солнце, вставая, озаряло победным светом; и пело, казалось, все существо Никонова, и чрезвычайно значительным, символическим казалось это магическое воздействие солнца, и жизнь была впереди бесконечной.

Это было то время, когда Никонов думал: бросить все и засесть наконец по-настоящему за науку, на хлеб и воду, или…

Он тряхнул головой и пошел назад, не оглядываясь.

— Ну, как? — с деланной бодростью спросил у Леонида Николаевича, когда подошел и увидел двух промороженных насквозь рыбешек, что валялись около его лунки.

— Хреново, — ответил Леонид Николаевич совсем по-школьному.

Никонов подошел к своей лунке и подергал удочкой, чтобы проверить, не нацепилось ли что. Ничто не нацепилось. Еще только девять часов, с тоской подумал он, взглянув на часы.

Василий Семенович, потерявший его в лесу, теперь медленно возвращался.

— Слушай, Вася, — сказал Никонов, когда тот подошел. — Может, за молоком сходим? Все равно не берет ни черта, а? Ты знаешь, где деревня?

Василий Семенович встрепенулся.

Они поднялись на берег и пошли в сторону деревни. Впереди была возвышенность, бугор, за ним должна была быть деревня.

«Может быть, все-таки бросить все? Теперь! Бросить и…» — вдруг подумал Никонов.

Они перевалили через бугор, по которому струилась поземка, и увидели деревню. До нее было еще километра два, не меньше, однако Никонов с какой-то злой радостью принялся месить снег, его было чуть ли не по колено. Часа два проходим, не меньше, слава богу, подумал он. Василий Семенович, ни слова не говоря, шел за ним след в след.

Постучали в дверь первой попавшейся избы.

— Хозяйка, молока не найдется?

Тут опять сверкнул какой-то лучик и засиял-засверкал было. Хозяйка отворила, и пахнуло на Никонова уютным деревенским теплом, хлебом. Хозяйка была пожилая — много морщин, но моложавая, бойкая. Пока доставала кринку, стаканы, Василий Семенович и Никонов уселись на скамью у двери и хорошо, радостно переглянулись.

— А что, хозяйка, как жизнь деревенская? — спросил вдруг Никонов весело.

— Жизнь-то? Хорошо. Теперь хорошо стало, чего ж… — Хозяйка светло смотрела голубоватыми глазами на Никонова и улыбалась. — А все ж таки, если честно говорить, то…

И она умолкла.

Злясь на себя за что-то, Никонов молчал тоже. Молоко было чересчур холодным и казалось безвкусным. Заломило переносицу. Хозяйка, повозившись где-то в другой комнате, вошла и начала вдруг рассказывать, жалуясь. Чертовщина какая-то, подумал Никонов, чувствуя, как звонко запульсировало в мозжечке. И в желудке кольнуло. Чтобы не обидеть, он машинально поддакивал хозяйке. Лучики все до одного погасли, остался только назойливый звон.

— Пусть меня осудят, я не боюсь, — сказала хозяйка внезапно. — Я правду говорю, разве нет?

Никонов и Василий Семенович переглянулись молча.

— Слушай, Вась, — сказал Никонов, когда выпили молоко. — Может, поспим здесь?

— У вас поспать можно, хозяюшка? — спросил он.

— А чего ж. Пожалуйста. Здесь и постелю. А хотите, в сенях.

— А Ленька? — встревожился Василий Семенович.

— Да, ты прав. Сейчас пойдем. Извините, хозяюшка, нам идти надо.

Вышли. Солнце теперь било в лицо, и потому веселее было идти. Но дул в лицо и ветер.

Никонов сошел со своих старых следов и зашагал по целине опять.

— Ты куда? — спросил Василий Семенович.

— Ничего, я так. Ты иди.

Сзади он слышал скрипение валенок Василия Семеновича — пошел-таки за ним след в след. «Что за кретинизм!» — взорвался Никонов. И остановился: сердце колотилось слишком.

— Погоди немного. Передохнем. Ты как, не устал? — спросил Василия Семеновича, и сердце вдруг заныло от жалости к нему.

— Нет, ничего, — едва переводя дух, ответил тот.

— Ну, мы потише пойдем. Торопиться-то некуда, верно? У тебя с сердцем вообще как?

Василий Семенович улыбнулся благодарно.

— Ничего, может быть, к вечеру клев будет, верно? — сказал Никонов и слегка хлопнул Васю по плечу.

— Конечно, будет, — согласился Василий Семенович радостно.

Зашагали.

Никонов напряг мышцы рук. У него все еще были отличные мышцы, особенно плечевой пояс. Когда-то собирался всерьез заняться спортом — сначала лыжами, потом борьбой. Даже боксом пробовал немного. Плаванием… Куда же время-то утекло?

Пришли на место, к своим старым лункам. Здесь никого не осталось. Лунки с горками ледяных осколков, следы людей, окурки. Только метрах в двухстах виднелись фигурки. Пошли к ним.

Отыскали Леньку.

— Что-то вы долго, ребята, — сказал он и вытащил окуня. В его чемоданчике уже лежало с десяток. Видно было, что он абсолютно счастлив.

У Василия Семеновича тоже загорелись глаза.

Вот не везет, подумал Никонов. Теперь от лунок не оттащишь до вечера. И прорубил тоже. Клев немного оживил его. Вытащив шестого окуня, он почувствовал, как к нему возвращается что-то. И даже захотелось — как тогда — повторять про себя стихи Пушкина: «В те дни, когда в садах Лицея…» Тогда это было как заклинание, под которое клевало особенно хорошо. Однако теперь не помогло: клев кончился.

— Ну, что? — спросил он Леонида Николаевича громко.

— Что-то перестало, — ответил тот. — Посидим еще, может, подойдет?

— Посидим.

А у Никонова началось опять. Ему захотелось упасть с чемоданчика лицом в снег. Даже если он попытается объяснить им — Леньке, Васе, — они не поймут. Довольны жизнью абсолютно.

— Как насчет другого места, а?

Леонид Николаевич смотрел на него.

— Какого места? — не понял Никонов, но почувствовал, как похолодело в груди.

— Ну, может, поищем? Где клюет… — как бы оправдываясь, сказал Ленька.

— А! Давай поищем, — устало вздохнув, согласился Никонов и поднялся. — Пошли.

Они втроем прорубили еще с десяток лунок и просидели часа два. Никонов пригрелся на своем стульчике, старался дремать.

К деревне шли быстро, резво. «Как аргонавты в старину, покинем мы свой дом… Как аргонавты в старину, покинем мы свой дом… Как аргонавты в старину… — в такт шагам повторял Никонов тоже по старой памяти. Из Джека Лондона. И получалось здорово. — Как аргонавты в старину…»

— Если бы сейчас и водочки… — вырвалось неожиданно. — У Леньки наверняка есть, хорошо… Что, пойдем к ней же? — спросил Никонов, повеселев.

— Можно, — согласился Василий Семенович.

— Черти, молоко без меня пили! — с опозданием обиделся Леонид Николаевич.

Хозяйка обрадовалась им.

— Ночевать будете?

Зачем пришли, уже досадовал Никонов, глядя на то, как Ленька деловито достает бутылку из рюкзака.