Ощущение сна было, естественно, очень оптимистическое, однако я вспомнил о подалирии и загрустил. Одно было хорошо — небо опять пронзительно синее.
Мы с Иваном Георгиевичем договорились, что в случае ясной погоды я сначала прихожу к нему в академию, чтобы сфотографировать коллекцию ореховых плодов, а затем мы вместе едем в сад, где я посвящу весь день поискам подалирия. Вчера за обедом я вспомнил, что видел фотографию именно такой бабочки в альбоме польского фотографа Леха Вильчека. Там она была снята сидящей на цветах сирени. Иван Георгиевич сказал, что у них в саду есть целая плантация сирени, правда маленькая, но зато многих сортов, и сейчас она как раз в цвету. Туда он и обещал меня проводить.
Итак, я приехал в академию, снял коллекцию, потом смотрел в темной комнате диапозитивы, которые показывала сослуживица Ивана Георгиевича. А на воле тем временем похолодало, поднялся сильный ветер. Даже когда мы фотографировали коллекцию, для чего вынесли ее из помещения, я почувствовал, что ветер силен. А когда после всего вышли и направились в сад, ветер уже сделал свое черное дело — нагнал мелкие облачка и муть. Все же я надеялся, что хоть час-другой сносной погоды в саду мы застанем, а там, глядишь, и облачка разойдутся, бывает ведь.
Когда мы вошли в сад, начал крапать мелкий холодный дождь. Правда, в тучах были разрывы — на них я и надеялся, но, конечно, от утреннего бодрого настроения не осталось и следа. Чувствовал я, что последний раз снимаю перед отъездом, хотя и осталось от командировки три дня, но что-то не похоже было, что погода опять наладится. Чуть не до слез обидно, лучше бы я этого подалирия не встречал. Уехал бы теперь в Москву спокойно, и дело с концом. Материал для очерка ведь уже собран.
Иван Георгиевич от души сочувствовал мне, он даже рассказал для утешения историю с одной необычайной разновидностью грецкого ореха, имеющей мелкоразрезные листья, которую он вовремя не отметил в каком-то лесу, а теперь вот потерял. Легко понять, что это действительно утрата, потому что наверняка та разновидность имела еще какие-то оригинальные свойства, возможно очень важные для селекции.
Но что мне такое утешение?
И уже скорее из упрямства, просто для очистки совести, чтобы потом можно было считать, что сделал все, что только можно было, я настроил свой аппарат, навинтив телеобъектив с переходными кольцами, и мы с Иваном Георгиевичем вышли из его лабораторного сарайчика прямо под крапающий дождь. Крапал он слегка и иногда переставал, а на западе, откуда дул ветер, все-таки видно было несколько голубых полос.
Для начала мы отправились на старое место.
— Волк возвращается на место, где овцу видел, — пошутил Иван Георгиевич.
А я с грустью подумал, что, если мы даже каким-то чудом сейчас «овцу» и увидим, все равно фотографировать нельзя будет, темно. И дождик идет. Фотоаппарат пришлось спрятать под плащ.
На старом месте, конечно, подалирия не было, хотя, когда мы туда подошли, дождь перестал.
— Ну что, пойдемте к сирени? — мужественно спросил благородный Иван Георгиевич.
Плантация сирени в ботаническом саду была размером приблизительно двадцать на пятьдесят метров. Здесь действительно произрастали разные сорта, и сирень была в самом цвету, но, еще только подходя к ней, мы увидели два легковых автомобиля. Микроплантация колыхалась от орудующих в ней людей, а вдоль нее расхаживал сторож с ружьем, обычно охраняющий подопытную сирень от посягательств.
— Наш цветочный селекционер в отъезде, вот они и… — с досадой сказал Иван Георгиевич.
А я понял, что испробован последний шанс. Даже если в эту невеселую погоду подалирии и вздумали бы полакомиться сиреневым нектаром, что, конечно, весьма сомнительно, то и тогда компания любителей цветов давно распугала их.
Снять разве что какие-нибудь махровые цветочки крупным планом?
Когда мы подошли к сирени, несколько человек вышли с охапками и приветствовали Ивана Георгиевича и меня как столичного журналиста. Они сказали, что сирень нужна для парада физкультурников, который состоится завтра, 1 Мая.
— Бабочку большую не видели здесь? — спросил я, и все, разумеется, приняли это за шутку.
Когда Иван Георгиевич объяснил им, что я, собственно, не шучу, что мы действительно ищем бабочку — сфотографировать для журнала, — они еще раз, хотя и по-другому уже, посмеялись, но сказали, что бабочки вряд ли будут летать в такую погоду.
О том же мы спросили у сторожа. Он тоже не видел.
Иван Георгиевич отправился в дебри сирени, чтобы — раз такое дело — тоже сломать несколько веток, а я, скучая, пошел вдоль плантации, потом вошел в нее, стараясь не наткнуться на кого-нибудь. Никакой живности на тяжелых душистых кистях, естественно, не было, я принялся выбираться из ароматных кустов и перед тем, как сделать последний шаг на дорожку, оглянулся. И увидел подалирия.
Сначала я не поверил своим глазам и, помню, даже тряхнул головой. Бабочка не исчезала. Она сидела, крепко вцепившись в светло-лиловую кисть, раскачиваясь вместе с ней на ветру, плотно сложив крылышки, и выглядела очень неуместной здесь — неправдоподобно экзотичной и угловатой. И очень красивой. Я все-таки еще не расстался с мыслью, что это галлюцинация, и хотя сделал несколько совершенно бессмысленных поспешных снимков — бессмысленных потому, что бабочку сильно качало, — но громко позвал Ивана Георгиевича, считая, что если уж мне начало мерещиться, то Иван Георгиевич, человек вполне трезвый и заслуживающий доверия, скажет, что происходит на самом деле. Раньше Ивана Георгиевича подошел один из собирателей сирени, и он — человек, чья трезвость совершенно не вызывала сомнений, — подтвердил, что да, бабочка действительно сидит. Потом Иван Георгиевич, а за ним и сторож с ружьем подтвердили то же самое.
Подалирий сидел на высоте метра над землей, так что мне даже пришлось слегка наклониться, фотографируя. Сделав серию снимков теперь уже с большей тщательностью, я понял, что он пока, видимо, не собирается улетать. Во-первых, солнца нет, а во-вторых, ветер. Погода нелетная. Похоже было, что даже наша возня вокруг его не пугает. Одно было плохо — крылья были сложены домиком да так компактно, что верхние спрятались за нижние, так что он, в общем-то, и на себя не очень похож. Как же заставить его распахнуть крылья?
Поприседав и покланяясь около подалирия минут пятнадцать, нащелкав его с разных сторон, я посмотрел наконец на небо и увидел, что тучи движутся и скоро будет просвет. Когда солнышко выглянуло — не полностью, правда, сквозь мглу, но это даже и хорошо, иначе он мог бы и улететь, — бабочка слегка переместилась на сиреневой кисти, как будто бы для того, чтобы мне было удобно снимать, и распахнула крылья. Оставался ветер, но и он вдруг стал тише. Иван Георгиевич, со своей стороны, тоже помогал мне — стоял рядом и, распахнув плащ, сдерживал таким образом воздушный поток. Для того чтобы мне было удобней стоять или, может быть, даже сидеть, Иван Георгиевич нашел где-то и принес деревянный ящик.
В общей сложности я провел рядом с подалирием около двух часов. Наконец-то рассмотрел его как следует. Толстое обтекаемое тельце с продольными черными и белыми полосами напоминает тело дельфина. Однако снятый с приподнятыми крыльями на сиреневых цветах в определенном ракурсе — снизу и сбоку, — он кажется парусным фрегатом, несущимся по пенистым сиреневым волнам. Паруса-крылья — светло-желтые, с поперечными темными полосками и темной каймой. Они своеобразно вырезаны — угловато и резко. На заднем конце задних крыльев — синие проблески на темной кайме и два синих пятна, сверху окаймленные широкими ярко-оранжевыми полосками: бирюзовые «глаза» с пшеничными «бровями». И все-таки самое оригинальное, самое любопытное и непонятное — это, пожалуй, две «шпоры», скорее даже косицы — тонкие, длинные, со светлыми кончиками. Они элегантно, с непонятной целью перевиты. Облик бабочки создает ощущение своеобразной, «породистой» красоты и стремительности. Однажды в электричке я увидел броское, очень красивое женское лицо: смуглое, худое, слегка скуластое, с большими ярко-голубыми глазами и тонкими черными бровями, резко изломанными. Поразительно выделяясь в толпе, оно казалось нездешним, не от мира сего, хотя одета была женщина довольно обычно… Фотографируя теперь подалирия, я вспомнил о ней.
