— Как у грабителей банков?

— Точно. Мы ехали где-то с час. Точно не знаю. И не имею ни малейшего понятия, в какую сторону.

— Они разговаривали друг с другом?

Дай мне дорассказать, — выговорил он нетерпеливо. — Нет, они не произнесли ни слова, пока мы ехали. Когда машина остановилась, мы вышли во двор. Во всяком случае, я ступил на гравий. Затем — вверх по каменной лестнице и в дом. А потом — еще два лестничных пролета наверх. Открылась дверь, и я очутился в комнате. Повязку сняли, и я смог осмотреться. Там было темно, лишь на одной из боковых стен висела большая картина, освещенная лампой направленного света. Свет был настолько сильным, что рассмотреть еще что-либо в комнате было невозможно.

— Ты уверен, что это тебе не приснилось?

Он пожал плечами.

Самым невероятным было то, что картина была написана Рубенсом. Неизвестная картина Рубенса.

— С чего ты взял?

— Я же о нем диссертацию написал. И я, в общем-то своего рода мировой авторитет в этом предмете. Ты представить себе не можешь, скольких директоров музеев и разных других я разочаровывал, разоблачая их сокровища. Частенько попадается школа Рубенса, порой — блестящие того времени подделки. Да и поздние тоже. Но только не сам Рубенс. Каждую из известных картин Рубенса я или видел собственными глазами, или знаю по фотографиям или диапозитивам.

— Другими словами, ты изучил картину?

— Конечно. Именно этого они и добивались. Чтобы я подробно прошелся по полотну и констатировал, кто же его написал. Оно было грязным и изрядно потрепанным, но автором был Рубенс. Без сомнения.

— Откуда ты знаешь, что картина была неизвестной?

— Все его произведения занесены в каталоги, но за столетия многие картины пропали, некоторые сохранились лишь в виде копий или воспроизведены в эстампах и гравюрах. Оригиналы гибли во время пожаров и других несчастных случаев. Многие великие произведения искусства исчезли во время Тридцатилетней войны, другие — в наполеоновские войны. Не говоря уже о второй мировой войне и хищнической охоте нацистов за предметами искусства. Так что по-прежнему не исключена возможность обнаружить картины старинных мастеров — Тициана, Микеланджело, Ван Дейка и Фрагонара, да просто взять любые имена наугад.

— Но как мог попасть подлинник Рубенса в окрестности Стокгольма?

— Понятия не имею. Вероятно, был вывезен во время какой-нибудь революции или войны и потом убран, потому что вкусы менялись, и никто не понимал, на сколько хороша картина.

— Что она изображала?

— Юдифь, убивающая Олоферна.

— Что-что?

— Как у тебя с образованием? — Андерс улыбнулся и пригубил коньяк. — В «Книге Юдифи», которую ты найдешь, читая апокрифы, говорится о вдове Юдифи, спасшей свой город Ветилуя и убившей полководца ассирийцев Олоферна. Рубенс обожал библейские мотивы, а как раз этот сохранился на гравюре в Британском музее, причем оригинал считался пропавшим. До сего времени. Жутковатая вещь, на самом деле. Она отрубает ему голову. Он лежит обнаженный, кровь хлещет.

— Хочешь сказать, что ты стоишь среди ночи в большой комнате, похищенный двумя гнусными типами в шапочках как у грабителей банков, и они просят тебя провести экспертизу картины Рубенса. И что ты сделал открытие века в истории искусства?

— Я знаю, что это звучит неправдоподобно, и иногда сам задумываюсь — не приснилось ли мне все.

— Что было потом?

— Я сказал им, что я думаю. Что это настоящий Рубенс, пропавший в начале XVII века. Он написал картину в 1608 году в Италии и забрал ее с собой в Антверпен. С тех пор никто не знал, куда она подевалась. До сих пор. Потом они надели на меня повязку и отвезли обратно в город.

— Они ничего тебе не сказали?

— Что если кому проболтаюсь, то распрощаюсь с жизнью.

— Распрощаешься с жизнью! Да они просто пугали.

— Да, сказал он со вздохом. — Звучит глупо, но тогда, в темноте, я понял: они не шутили.

Я смотрел на него. Он был бледен, глаза блестели от спиртного. Сколько он, собственно, выпил? Может, у него алкогольные проблемы, или он просто хотел заглушить страх?

— И вот еще что, — тихо сказал он. — Почти такое же сюрреалистическое. Когда я рассматривал картину, открылась дверь и кто-то заглянул в комнату. И я увидел ее лицо, потому что на ней маски не было.

— На ней?

— Они закричали, чтобы она вышла. Наверняка боялись, что я смогу ее узнать.

— А ты ее узнал?

— Да, узнал. Я видел ее раньше.

— И где же?

— Во Флоренции. Ты видел ту прекрасную девушку, что олицетворяет Весну на картине Боттичелли?

Я кивнул.

— Это она стояла в дверях. Весна Боттичелли.

— Ты находишь картину Рубенса, считавшуюся утерянной с начала XVII века. Одновременно встречаешь женщину, которой должно быть около пятисот лет. — А вокруг тебя — гангстеры в масках, которые прикончат тебя, если кому-то проболтаешься. Что-то многовато для одного раза.

— Я знаю, что это кажется неправдоподобным, — устало сказал Андерс. — Вообще ерунда какая-то.

— Ты уверен, что тебе все это не пригрезилось? Если хорошенько подумать. Ты — специалист по Рубенсу и в глубине души мечтаешь обнаружить какую-нибудь картину и произвести научную сенсацию. А тут вдруг женщина Олоферну голову отрубает. Хлещет кровь, ножи сверкают. Темнота, люди в масках. Восхитительная красавица. Фрейду было бы работы.

Но Андерс не смеялся, вертел коньячный стаканчик в длинных, чувствительных пальцах. «Руки у него как у скрипача», — подумал я. Или как у пианиста. Я взглянул на него: мягкое, впечатлительное лицо, большие голубые глаза. Андерс всегда любил фантазировать, жил в своем собственном мире. Но вот это все, пожалуй, уж слишком.

— А как у тебя отношения с бутылочкой? — попробовал пошутить я. — Ты тогда не принял несколько рюмашек на ночь глядя? Или, может, съел что-нибудь неудобоваримое? А если вдобавок принять таблетку снотворного, то что угодно может присниться.

Андерс покачал головой.

— Да нет, к сожалению. В таком случае все было бы легко объяснимо. На самом деле все было именно так, хоть это и кажется невероятным. И я могу сделать единственный вывод.

— Какой же?

— Так как картина отсутствовала более трехсот лет и официально не существует, владелец должен был исходить из того, что это копия или автором является не Рубенс, а кто-то другой. То, что она в плохом состоянии, разумеется, укрепило его в этом мнении.

— Это еще почему?

— Ты ведь не думаешь, что полотно Рубенса могло безвестно висеть где-то в Швеции? Всплыви оно, была бы всемирная сенсация в кругах знатоков искусства. А если бы картина была здесь изначально, то ее хорошо знали бы все специалисты по истории искусства и эксперты и скорее всего ее давным-давно продали бы в Америку.

— Понимаю. В общем, ты считаешь, что владелец должен был выкрасть тебя среди ночи и под угрозой смерти запретить тебе рассказывать об увиденном? Не проще ли было пригласить тебя в рабочее время?

— Если бы это был владелец. Предположим другое: кто-то увидел картину и почуял, чем здесь пахнет. Подлинник Рубенса может быть продан за многие, очень многие миллионы, только свистни. Но он не хотел, чтобы картину оценивал эксперт; в таком случае была бы неизбежна огласка, и он не смог бы сорвать куш. Вместо этого он доставляет эксперта, то есть меня, таким образом, что я не могу опознать ни его самого, ни места. Кроме того, пытается запугать меня, чтобы я молчал.

— Теперь соображаю. Как только он выяснил, что картина подлинная, он может приобрести ее по дешевке и продать за границу.

— Не знаю, так или нет, но это кажется единственным логичным объяснением. Владелец не стал бы так поступать, зачем ему весь этот маскарад. Это наверняка кто-то другой. Мотив в таком случае — деньги. Картина покупается дешево — как копия, а затем продается японскому или американскому коллекционеру.

— Одна зацепка здесь, конечно, есть, — сказал я и отдал пустую кофейную чашку стюардессе, получив взамен шоколадную конфетку из коробки. — Дело в том, что, когда бомба разорвется, когда картина будет продана на аукционе в Лондоне или Париже и тайна раскроется, ты бросишься к телефону, позвонишь в ближайший полицейский участок и расскажешь, что с тобой произошло.