В газете не было важных новостей, но на одной заметке я остановился. В ней рассказывалось о том, что сбежали несколько лягушек, которые должны были участвовать в эксперименте на космической станции Эсрэндж в Кируне. Эксперимент проводился с целью изучения возможности спаривания лягушек в невесомости. Я посочувствовал беглым лягушкам в надежде, что их преследователи не нападут на след. Что за извращение! Запускать лягушек в космической капсуле, чтобы убедиться, срабатывает ли их любовная связь.

И тут позвонил телефон. Я бросил газету на пол, потянулся за аппаратом, стоявшим на ночном столике, и ответил.

— Мистер Хуман? — спросил голос на ломаном английском.

— Да.

— Это Эмилио. Эмилио Магаццени.

— Слушаю вас.

— Мы с вами сегодня виделись мельком. Я работаю в мастерской. В мастерской Пичи.

«Элвис Пресли», — подумал я. Тот, в мастерской, кто, как мне показалось, заинтересовался мной.

— Мне нужно кое-что вам рассказать. Нечто важное.

Он говорил быстро, словно торопился. Может быть, звонил из магазина и беспокоился, что кто-то подслушает?

— Да, — протянул я. — Хорошо. А в чем дело?

— Через час в кафе «Флориан». — И он положил трубку.

Некоторое время спустя я сидел на красном бархатном диване в самом старом кафе Венеции. Вечер был слегка прохладным, сгущались тучи, и я предпочел сидеть здесь, а не на площади Святого Марка под круглыми солнечными зонтиками. Несколько веков горожане и приезжие приходили сюда, в небольшие интимные, своеобразно обставленные залы. К числу гостей относились лорд Байрон, Диккенс и Марсель Пруст. А теперь здесь сидел я, антиквар из Гамластана, и ждал Элвиса Пресли, который изготавливает античную мебель в подвальной мастерской. Что ему было нужно, и почему он был так скрытен?

По обеим сторонам от меня бронзовые женщины держали светильники, которые бросали мягкий свет на белые мраморные столы и росписи на стенах и потолке. В баре и зале было много посетителей. Туристский сезон был в полном разгаре.

Разнообразие языков, люди со всех концов света. Когда-то здесь превозносили Марко Поло после его путешествий в Азию, здесь чествовали торжествующих победы кондотьеров и адмиралов после сражений, в которых боевое счастье было на стороне знамен Венеции. Под аркадами площади крестоносцы запасались всем необходимым, прежде чем отправиться к Святой земле. Процессии, великолепные представления, казни, парады. Победы и поражения. Чего здесь только не разыгрывалось в течение веков. Крохотный Гамластан был тогда провинциальным захолустьем в той части света, о которой светская Венеция вряд ли слыхала. Но и на площади были свои проблемы. Бесчисленные наводнения заливали ее почти на метровую высоту — жуткое следствие парникового эффекта от загрязнений окружающей среды, отчего уровень Мирового океана рос в такт с таянием полярных льдов.

Неожиданно я увидел, что он стоит передо мной — в джинсах, блестящей куртке из черной кожи, с крестиком, видневшимся из расстегнутой рубашки. Погруженный в свои мысли, перенесшись на много сотен лет назад, я не заметил, как он появился. Он кивнул мне, уселся и заказал кока-колу.

Так и должно быть, подумал я. Точно так. Элвис Пресли пьет кока-колу. Меня снова поразило, насколько он похож на рок-звезду. На того Элвиса, что был еще молод, а не на вялого, тестообразного, с расплывшимся лицом. Было заметно, что он знает об этом сходстве и всячески подчеркивал его. Такие же бакенбарды, такая же прическа.

— Привет, Элвис, — сказал я. — Добро пожаловать.

Он улыбнулся. Напряженное, неуверенное выражение лица исчезло.

— Меня зовут Эмилио Магаццени, — непроизвольно вырвалось у него, и он протянул мне руку через стол. — Я работаю у господина Пичи, как вы знаете. Вернее, работал. Он ведь умер. — Эмилио замолчал.

Он достал пачку сигарет и вопросительно глянул на меня, но я покачал головой. Я не курю, по крайней мере сигареты. Иной раз, но только после хорошего обеда, могу выкурить сигару, не затягиваясь.

— Я слышал, что Леонардо умер. Печальная новость. Что же случилось?

Эмилио выжидаючи посмотрел на меня. Казалось, он не знает, говорить ему или нет. И он склонился над белым мраморным столом и тихо произнес:

— Он не умер. То есть, я хочу сказать, он не умер естественной смертью.

— Не умер? — Я удивленно посмотрел на Эмилио.

— Его убили.

Эмилио бросил взгляд через плечо, будто опасаясь, что кто-то будет подслушивать. Но ему не стоило беспокоиться — за соседним столиком сидела группа японцев, которые оживленно спорили над разложенной на столе картой Венеции. Чуть поодаль была пара молодых, которые не сводили друг с друга глаз, а у дверей несколько толстых немцев пили пиво из высоких стаканов и, краснощекие, смеялись своим собственным шуткам. Никто не подслушивал Эмилио Магаццени, никто не смотрел в нашу сторону.

— Убили? — Верно ли я понял его затрудненный английский?

— Боюсь, что это так.

— Но зачем? Такого славного старичка, который любил красивую мебель.

Я изображал менее осведомленного, чем был на самом деле, в отношении Леонардо Пичи и его дел. Эмилио Магаццени хотел увидеть меня, чтобы что-то рассказать, и я не должен мешать ему.

— Он именно таким и был. И определенным образом он был для меня почти как отец. Моя мама приходилась Леонардо сестрой, и когда она овдовела, то он помог мне окончить школу и дал работу. Подразумевалось, что я должен буду принять его дело. Но этому не суждено было сбыться. — Он мрачно посмотрел на меня и отпил темно-вишневой кока-колы.

— Понимаю. Как это случилось?

— Он просто пропал в один из вечеров. Жена не знала, куда он ушел. Никто не знал. Через несколько дней его нашли в одном из каналов. Он утонул. Выпил слишком много и упал в воду. Здесь 177 каналов, так что сделать это было не так сложно, — иронично добавил он. — В общем, это официальная версия.

«Утонул», — подумал я, глядя на него. Согласно полицейскому рапорту. Точно так же, как Андерс фон Лаудерн.

— И ты хочешь сказать, что это не было несчастным случаем, а он был убит?

— Да, именно так, — рьяно сказал Эмилио. — Из полицейского протокола следует, что Леонардо, упав в воду, ударился головой о борт лодки или о швартовый пал. Но я так не думаю. Он никогда не напивался, а уж среди переулков и каналов ориентировался, как в собственном кармане. Я думаю, его ударили, а затем бросили в воду — тонуть. Таким же образом, как топят котят, — горько сказал он.

Я смотрел на него: беспокойные темные глаза, бледное лицо, безвольный рот. Не эксцентричный ли он фантазер, выдумывающий всякое? Не была ли неудовлетворенность оттого, что ему не пришлось наследовать дело, причиной всех его домыслов?

— С чего ты взял, что Леонардо был убит? Не могло разве случиться так, как описано в протоколе? Он выпил вина, отправился домой из ресторана или где он был, пошел не той дорогой, полез через причал и упал в канал. Ударился обо что-нибудь головой и утонул.

— Я знаю, как было дело, — упрямо сказал он, глядя в свой стакан.

— Откуда? Тебя ведь там не было, или как?

— Не было, но я знаю, зачем его нужно было убрать. Он знал слишком много кое о чем, что ему не нравилось. Он думал сообщить в полицию.

— О чем?

— О кокаине.

Несмотря на то что в тесном зале было тепло, я почувствовал дуновение холода. Все теперь сходилось. Мебель в мастерской Леонардо использовалась для контрабанды кокаина. И полиция знала об этом. В их глазах я был виновен.

— Ты уверен? Откуда ты об этом знаешь?

— Я знаю, — сказал он и утверждающе кивнул. — Леонардо рассказал мне. Он застукал одного из работающих во второй нашей мастерской и обнаружил пластиковые пакетики с наркотиками, упрятанные в ящики. Они изготовляли двойное дно и стенки. Если не вытаскивать ящики и не сравнивать их с другими, то разницу очень трудно обнаружить.

— В моей мебели тоже был кокаин?

— Я не знаю, но это вполне возможно. Мы же экспортировали мебель в несколько стран, не только в Швецию.