— Я как раз об этом подумал, — заметил я, когда мы спускались по широким каменным ступеням. — Как ты не боишься оставлять все это в пустом доме?

— Тьфу, тьфу, пока ничего не случилось. За исключением этой картины, конечно. Но у меня тут очень сложная сигнализация, которая отпугивает воров еще до того, как они проникнут в дом. Если ты дотронешься до двери или оконного стекла, завоет сирена, установленная на крыше. Звук так силен, что понесли бы и лошади. Вся округа просыпается. Нужны очень сильные нервы, чтобы продолжить попытки забраться внутрь. К тому же в одном из флигелей у меня живет арендатор. Он и его жена следят за всем. Периодически приезжают патрули охраны. Но, в конце концов, надо же получать удовольствие от вещей, которые у тебя в доме, не так ли?

«Все это не остановит достаточно профессиональных мошенников», — подумал я, прощаясь. От них не защитит ни арендатор, ни патрули охраны. Однако это ее вещи, не мои.

Когда после ленча я ехал в Стокгольм, то чувствовал себя сбитым с толку, как говорилось в старых романах, потоком противоречивых чувств. Андерсу, судя по всему, ничего не приснилось. Юдифь и Олоферна он видел наяву, на картине в этом большом зале в чудесной золоченой раме. Маргарета испытывала отвращение к сюжету и не разглядела за ним великого художника. Свен Лундман и его студенты тоже, возможно, видели картину во время своих искусствоведческих экскурсий. Но никто из них не среагировал, не проявил торжества от открытия неизвестного Рубенса. А этот кроткий, такой правильный Свен Лундман, прототип шведского чиновника, кричал, оказывается, что «убьет этого дьявола». А потом пришел ко мне и показал письмо, свидетельствовавшее о совершенно противном. О том, что между его женой и Андерсом все кончилось, умерло и прошло. Одновременно Элисабет утверждает, что они должны были пожениться и что они любили друг друга. Что во всем этом правда, а что — ложь?

Я выехал на шоссе, движение стало напряженным, и мне пришлось оставить мысли о смертях, сокровищах искусства и человеческих страстях.

Комиссар Бергман смотрел в окно. Две недели до отпуска, полоса высокого давления над Средней Швецией, заполненные пляжи. Простоит ли такая погода до его отпуска? Или давление изменится и бесконечная череда серых дождевых, облаков потянется над Швецией, сделав отпускную жизнь для него невыносимой?

В дверь постучали, и тот, кто был за нею, не стал ждать разрешения и сразу вошел в кабинет.

Харри Бергман повернулся в вертящемся кресле на полоборота.

— Ну?

Инспектор криминальной полиции Ларссон пожал плечами и положил коричневый конверт на стол шефа.

— Мы следили за ним всю неделю, но ничего не случилось.

— Ты уверен?

Мы также прослушивали его телефон. Ничего особенного. Можешь посмотреть сам в докладе. Он встречался с рядом людей, имеющих отношение к фон Лаудерну. С ассистенткой Барбру Лунделиус. Потом со Свеном Лундманом, шефом музея. Тот приходил на днях в его лавку. Он встречался также с женой Лундмана и был на ленче в Слагсте. Это имение недалеко от Стокгольма, и он был там вместе с Лундманами.

— Так что теория муравейника не сработала? — Харри Бергман иронически улыбнулся.

Тот вопросительно смотрел на него.

— О чем мы говорили? Пошевелить палкой в муравейнике и посмотреть, что будет. У нас мало что есть против него. По сути, никаких прямых улик. Если быть до конца честным, то мы даже не знаем, связан он с наркотиками или его просто использовали, не так ли.

Стоявший перед ним человек согласно кивнул.

— Но ты, пожалуй, все же прав. Игра стоила свеч. Мы его пока не исключаем. А если он замешан, то рано или поздно свяжется со своими.

— Если, конечно, эти двое тоже не завязаны в этом деле.

— Ты имеешь в виду Лундмана и Лунделиус?

— Не забудь, что все трое были там, когда фон Лаудерн утонул. Лундман, его жена тоже. Ну, и Лунделиус и Хуман, конечно.

— Ты думаешь, что он не утонул?

— Я не знаю, — сказал Харри Бергман и задумчиво посмотрел на коллегу. — Но я чувствую, что тут может быть связь. Назови это интуицией или инстинктом. Но у старых полицейских это чувство сидит в кончиках пальцев. И сейчас они слегка подергиваются. Фон Лаудерн стал, может быть, слишком опасен, знал слишком много и мог рассказать. Может быть, поэтому Хуман и не запаниковал. Ему не нужно было с кем-то связываться. Потому что тот, на которого или с которым он работал, вышел из игры. Погиб и похоронен. И еще одно.

Он замолчал. С улицы сквозь полуоткрытое окно донеслось завывание сирены «скорой помощи».

— Что именно?

— Я просмотрел бумаги, касающиеся этой гибели. Из них очевидно следует, что Хуман первым уехал оттуда утром, до того, как они нашли фон Лаудерна в озере. Он так спешил, что даже не сказал «спасибо» принимавшему его хозяину имения. Хотя, может быть, у него были на то причины?

— Ты думаешь…

— Я ничего не думаю, — улыбнулся Бергман. — Но я, пожалуй, поговорю с тем, кто делал вскрытие. — И он снова улыбнулся. Но улыбка предназначалась не коллеге. Он улыбался сам себе.

Когда я вошел в магазин, то застал вора на месте преступления. Крышка на голубой банке имбирного печенья была сдвинута. Клео сидела рядом и уже зацепила когтями кусок печенья, которое было ее самой большой страстью в жизни. Увидев меня, она тут же опустила пойманное печенье обратно в банку и с виноватым видом молнией скрылась в безопасное место под высоким барочным шкафом.

— Знаю, знаю, — сказал я, отламывая кусок печенья и кладя его на ее бело-голубое треснувшее блюдечко мейсенского фарфора, — что я плохой хозяин. Меня почти никогда нет дома. Но я должен. Поскольку ты не зарабатываешь денег, это приходится делать мне. Иначе у тебя не будет салаки, а у меня сухого мартини.

Она укоризненно смотрела на меня из-под большого шкафа, не уверенная в искренности моего монолога. И, надо сказать, имела для этого основания. Потому что на этот раз я уезжал не в поисках мебели или картин, которые можно было потом с выгодой продать. Нет, я искал убийцу, а эта охота не сулила ни денег, ни славы. Собственно говоря, почему я этим занялся, почему увлекся?

Наконец, она вылезла из-под шкафа. Скорее всего потому, что не могла больше выносить соблазнительного запаха имбирного печенья. Оно притягивало ее как меня сухое мартини, впрочем, еще сильнее.

Тут зазвонил телефон. Резко и настойчиво. «Надо бы поменять аппарат», — подумал я, снимая трубку. Есть ведь аппараты, которые звонят не так омерзительно. Такой сигнал может разбудить и мертвого.

Сначала ничего не было слышно. Только какое-то отдаленное шипение и приглушенные щелчки.

— Алло, — произнес я, — алло!

И как раз в тот момент, когда я раздраженно хотел положить трубку, я услышал голос. Он был очень слабый, говорили издалека по-английски.

— Мистера Хумана, пожалуйста.

— Это я.

— Это Анна. Анна Сансовино. Я звоню из Венеции.

Несмотря на плохую связь, я узнал ее голос. Красивый, хорошо поставленный.

— Вы исчезли тогда, — сказал я. — И я так и не понял, что произошло. Когда я пришел к вам на квартиру, вас там не было. И никогда не было, сказали мне. Мебель была другая.

— Я знаю, — ответила она быстро, словно торопилась сказать все до того, как кто-то придет. — Они заставили меня. Вы были опасны. Я должна нечто рассказать вам. Что-то важное… — она замолчала.

— Я слушаю.

— Не по телефону.

— Тогда это будет несколько сложнее. Я ведь в Стокгольме.

— Вы должны приехать сюда. Через два часа есть прямой самолет в Милан. Тогда вы будете в Венеций около одиннадцати.

— Не знаю даже… — протянул я.

— Я буду вас ждать в том же доме, что и в прошлый раз, — перебила она. — Вы должны приехать. Это касается Андерса фон Лаудерна. Его гибели. И моей тоже, — и она положила трубку.

Легкий дождик шелестел еще не намокшей листвой за моей спиной. В слабом свете от кованого фонаря над воротами едва можно было разглядеть кнопку звонка на простенке. Я нашел его, лишь ощупав обе стороны узкой двери. Трель звонка раздалась где-то далеко внутри дома. Я подождал, снова нажал на кнопку, но никто не отозвался. На этот раз я приехал сюда не на романтической гондоле, а на прозаическом катере-такси. Прозаическом для условий Венеции, в то время как в Стокгольме нельзя было бы и мечтать о таком низком, изящном катере со сверкающими бортами красного дерева и элегантным балдахином, натянутым над сиденьями для защиты от дождя.