Снова звякнул колокольчик входной двери. Я неохотно поплелся в магазин. «Кто-то зашел «просто посмотреть», — подумал я, задергивая за собой драпировку двери. — Присмотреть и прицениться».

В лавке стоял Свен Лундман, длинный и худой, очки сползли на кончик носа. Он приветствовал меня почти смущенно, будто прося прощения за то, что пришел.

— Я просто проходил мимо, — сказал он, прокашливаясь и неуверенно улыбаясь, — увидел твое имя на дверях и подумал, почему бы не зайти. Раз уж я оказался здесь.

— Мне очень приятно. Ты совершенно правильно сделал. Не хочешь ли чашечку растворимого кофе с печеньем? К сожалению, это все, что могу предложить в настоящий момент.

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, спасибо. Не хочу беспокоить. Хотел просто заглянуть.

«Он что-то хочет рассказать, — подумал я. — Это совершенно ясно». Свен Лундман был натянут и обеспокоен. Мне следовало помочь ему начать разговор.

— Обидно за Андерса, — сказал я. — Надо же этому случиться, и как раз тогда, когда все складывалось для него так удачно и многообещающе. Выкупил свой старый дом да и каких-либо проблем унаследовать твой пост, если я понимаю правильно, у него не было?

Лундман оценивающе взглянул на меня.

— Как бы тебе сказать, — неуверенно протянул он. — Банку он, конечно, выкупил, но вот с назначением на пост директора музея у него складывалось не так уж определенно.

— Вот как? А я думал, что тут все более-менее ясно. С его академическими заслугами и опытом работы.

— Так могло казаться, но определенные проблемы у него тут были.

— Вот как? Надо же. Я этого не знал.

— Может быть, я говорю не совсем ясно, но у Андерса были проблемы. В последнее время он был неспокоен и чем-то озабочен. Казался напряженным и нервным, словно плохо спал по ночам. Он слишком много пил и, видимо, принимал что-то еще. Иногда совсем отключался. Словом, он просто-напросто пренебрегал работой.

— Может быть, это было связано с предстоящим назначением?

— Может, это играло какую-то роль, но мне все время казалось, что тут что-то другое и более серьезное. И Андерс просил меня приехать в тот вечер в Бакку не только для того, чтобы отметить выкуп имения. Он хотел поговорить со мной.

— О чем же?

— Не знаю. Он не сказал. Заметил только, что это нечто важное. И нелегкое для него. Но разговора так и не было. Он хотел подождать до следующего дня. До утра. Но оно для него так и не наступило. Утром он был, уже мертв, — Свен Лундман замолчал.

— Ты думаешь, что это касалось Элисабет?

Он удивленно взглянул на меня, потом отрицательно покачал головой. «И ты тоже, — казалось, было написано у него на лице, — ты тоже об этом знаешь».

— Нет, — сказал он тихо. Это не имело отношения к Элисабет. Это было что-то гораздо более серьезное.

— Но и это достаточно серьезно. Прости, что я касаюсь личного, но мне казалось, что это была тайна Полишенеля.

— Ты о чем? — резко спросил он, сдвинув брови.

— Ну, о разводе, — ответил я вяло. — Об этом ведь говорили, — добавил я и про себя подумал, не слишком ли далеко я зашел и нужно ли было вообще выходить на этот скользкий лед?

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — отрезал он. — Вопрос о разводе никогда не стоял. Да, я знаю, что у Андерса с Элисабет одно время что-то было. Но это было давным-давно и быльем поросло. У Элисабет никогда и в мыслях не было разводиться, не говоря уже о том, чтобы выйти за Андерса. Это уж я могу гарантировать.

Я смотрел на Свена Лундмана. Краска выступила на его бледном лице, глаза ожили, заблестели. Волны адреналина помчались по жилам, все его существо подготовилось к бою. Старый петух защищал свою курицу. Заложенные в генах тысячелетние инстинкты, необходимые в совершенно других условиях, сейчас пробудились. Может быть, то же самое произошло с ним и в ту ночь в Бакке? Не лопнул ли сдерживающий панцирь культуры на элегантном директоре музея, когда он стоял лицом к лицу со своим соперником?

«Мы любили друг друга, и должны были пожениться» — так сказала Элисабет в своей галерее. Кто из них говорил правду? Высокий элегантный профессор или его молодая, красивая жена? Хотя какой смысл ей было врать мне?

— Я знаю, что об этом болтали всякий вздор, — сказал Свен Лундман, смирившись. Агрессивность его исчезла. — Но так всегда бывает на работе. И особенно, когда речь идет о личных отношениях. Ты можешь себе представить, сколь лакомым куском была возможность посплетничать о жене шефа и одном из его заместителей, — и в голосе его опять появилась горечь. — Но на самом деле можно было говорить лишь о вспышке чувств, которые так же быстро погасли, как и воспламенились. Элисабет романтична и горяча. Андерс использовал это. Но теперь все в прошлом. В этой связи я хотел тебе показать кое-что.

Из внутреннего кармана пиджака он достал конверт, открыл его, вытащил свернутый лист, медленно и тщательно развернул его и протянул мне.

Я смотрел на машинописный текст на белом листе. Письмо начиналось обращением «Брат!» и заканчивалось характерной неровной подписью Андерса. В нем говорилось о том, как огорчен был Андерс всеми недоразумениями, что между ним и Элисабет никогда не было ничего серьезного, что они решили вообще прекратить всякие отношения, и еще о том, что он знает, что Элисабет все уладила со Свеном. Я посмотрел на дату. Письмо было написано всего лишь несколько недель назад.

— Ты не знаешь, почему он написал это?

— Не знаю, — ответил он и так же тщательно сложил письмо, вложил его в конверт и снова засунул в карман. — Может быть, он хотел все прояснить перед назначением? — И Свен иронично посмотрел на меня поверх очков.

— А зачем ты показал мне это письмо?

Он пожал плечами.

— Собственно говоря, у меня не было такой необходимости. Вся эта история тебя, собственно, не касается. Это наше дело — Андерса, Элисабет и мое. Но поскольку я знаю, что ты не веришь, что Андерс погиб в результате несчастного случая, то я хотел только, чтобы ты знал, что можешь исключить меня из числа возможных убийц. — И в первый раз с момента прихода он улыбнулся мне, став сразу на десять лет моложе.

Я удивленно смотрел на него.

— Я мог подозревать тебя в убийстве Андерса? Кто же, ради всех святых, станет такое утверждать?

— В общем-то никто, — и он снова улыбнулся. — И не так уж важно, что ты думаешь или как считаешь. Но поскольку я оказался рядом с твоей лавкой, то подумал, что лучше заодно зайти и прояснить все на этот счет раз и навсегда. Знаешь, что я лично думаю по этому поводу, если уж быть до конца откровенным?

Я отрицательно покачал головой.

— Андерс не утонул. Он покончил самоубийством.

— Самоубийством? Не слишком это притянуто за уши?

— Не так, как ты думаешь. Андерс был вовлечен во что-то, из чего он не мог выпутаться и что могло разрушить всю его жизнь и исключить его из числа моих преемников. Ночью, в час тоски, он решается, будучи не в состоянии больше жить с таким грузом. Тихо и осторожно он идет к мосткам, раздевается, аккуратно складывает одежду. Потом входит в воду и отплывает на середину озера. — Свен Лундман замолчал. Потом, спохватившись, быстро, словно предупреждая новые вопросы, попрощался. — Рад был видеть тебя, — сказал он и вышел.

В окно я смотрел, как он быстро, слегка наклонившись вперед, шел в сторону площади Чемпанторьет. В то, что он «случайно оказался рядом», я не поверил ни секунды. Это была совершенно очевидная ложь. Но почему он пытался уверить меня в том, что Андерс и Элисабет не любили друг друга? Чтобы подчеркнуть, что у него не было никаких мотивов убивать Андерса? Но его никто ни в чем не обвинял. Полиция и все другие исходили из того, что Андерс утонул. А Свен считает, что это было самоубийство.

Как и прежде в это прекрасное теплое лето, я сидел на террасе и любовался мозаикой темных крыш Гамластана и нежной зеленью садов Юргордена далеко за ними. Внизу на площади Чепманторьет святой Еран вздымал бронзовый меч на защиту своей юной девы от опасностей и коварства. Деревянный оригинал этой статуи, выполненный Бернтом Нотке, как долгое время считали, в память победы Стена Стуре Старшего над королем Дании Кристианом на горе Брункеберг в 1471 году, стоял на том месте, где сегодня расположена церковь Клары и площадь Сергельторг. Многие годы 18 октября отмечался как День Победы и почти как Национальный праздник, в который святой Еран оставлял своего деревянного коня и во главе народного шествия следовал через весь город на гору Брункенберг. Но со временем исследования привели к другим представлениям. Статуя должна была теперь стать символом Швеции и символизировать добрые отношения с папой и Ватиканом. При ее воздвижении в 1489 году у присутствовавшего при этом дипломатического посланника Ватикана Антониуса Марта уже кончились прихваченные им с собой папские индульгенции. Новые должны были с тех пор печататься во францисканской типографии на Риддархольмене. Согласно новой теории, дрожащая дева должна была теперь символизировать христианскую веру, подвергшуюся нападению дракона зла, но спасенную церковью в образе святого Ерана. Это, возможно, привело к тому, что Густав Васа повелел перенести скульптурную группу в более изолированное место — под сень церкви. Его отношения с папой были, мягко говоря, напряженными после реформации и изъятия церковных ценностей для разгрома датского владычества над Швецией.