— Логично, — согласился он. — Именно поэтому они мне и угрожали. Распрощаюсь с жизнью, если кому проболтаюсь. — Он улыбнулся, но улыбка получилась невеселой.

— А ты рассказывал об этом еще кому-нибудь?

— Нет, только тебе. Это настолько невероятная история, что никто бы мне не поверил. А тебя я знаю лет с четырех-пяти. И я слышал, что ты был замешан во всевозможных историях с убийствами. Конечно, по эту сторону решетки. — Он улыбнулся, на этот раз повеселее. — Я как только тебя сейчас увидел, так захотелось поделиться. Хочу, чтобы кто-нибудь был в курсе, если со мной что случится.

— О’кей, — сказал я. — В день, когда прочту о том, что неизвестный шедевр Рубенса продан за двести миллионов, приду к тебе домой и стану на страже у дверей.

Но Андерс не смеялся. Сидел и молча смотрел в темноту через иллюминатор.

Далеко внизу катились назад леса Смоланда, и мы сменили тему разговора, перешли на будущее и на карьеру.

— Со мной все ясно, — сказал я и откинул спинку кресла. — Я, когда Упсальский университет бросил, даже не дописал на третьем году учебы курсовую о Фалькранце. В этом отношении ты получше устроился. Мне в жизни остались только два важных события: пенсия и кончина. Как говаривал старый епископ в Карлстаде, после ордена Полярной звезды и первого кровоизлияния в мозг больше ждать нечего. А теперь, как ордена отменили, и этой-то радости не осталось. Я не к тому, что меня наградить должны были, а вообще.

— Не согласен, — Андерс улыбнулся. — По правде сказать, я тебе немного завидую. Свободен как птица. Свой антикварный магазин. Покупаешь-продаешь, закрываешь, когда заблагорассудится. Ездишь по интересным аукционам. Поступаешь по собственному усмотрению. Я же сижу, запертый в четырех стенах, и кропаю всевозможные доклады и меморандумы. Да еще масса административной работы, совет сотрудников и всякое другое. А страдает-то исследовательская работа — на нее времени почти не остается. Ты должен радоваться, что у тебя нет подчиненных.

— Тебя послушать, так все романтично и увлекательно. Свободен как птица! Действительность, к сожалению, не настолько шикарна. Теперь достать приличный товар — адский труд. На хорошие вещи огромный спрос, и каждый биржевой делец или крупный владелец Недвижимости считает своим долгом обзавестись престижным барахлом XVIII века и обставить им свои верхние этажи на Эстермальме. Обычные торговцы вроде меня не поспевают. У нас просто средств не хватает. Кроме того, я плохой профессионал. Не могу продавать по-настоящему ценные вещи. Вместо этого оставляю их дома. А ты не слишком скромничаешь, рассказывая о себе? Мне кажется, в какой-то газете промелькнуло сообщение о том, что тебя прочат новым директором Шведского музея.

И тут Андерс фон Лаудерн рассмеялся впервые за целый вечер. Бросил на меня взгляд.

— Все напечатанное — правда, это ты хочешь знать? И всему ли написанному в газете можно верить? Ладно, шутки в сторону, здесь есть доля истины. Лундман осенью уходит на пенсию, и есть несколько кандидатов в преемники. Я — один из них. И, честно говоря, считаю, что неплохо подхожу. Я же несколько лет был его заместителем, и стаж работы в музее у меня больше всех. Немногие могут похвастаться такими же академическими заслугами. Может, это звучит нескромно, — сказал он извиняющимся тоном, — но факт остается фактом. Просто объективно. Хотя все меняется, и всякое может случиться. Здесь еще намешаны и политика, и академические лисьи игры. А это — опасная для жизни комбинация. Поживем — увидим. Сколь![1]

На следующий день в большой вилле в Сальтшебадене я получил похвалу от давшего мне поручение «наполеоновского» коллекционера. Такое всегда приятно. Критики никто не любит, особенно если тебе доверяют деликатные задания вроде купли на торгах. Речь идет о больших деньгах, а вкусы обеих сторон не всегда совпадают. Однако в данном случае все было в порядке, да и против цены возражений не было, даже наоборот. Он с гордостью продемонстрировал свою последнюю находку — большую серебряную тарелку из полевого сервиза Наполеона, взятую в качестве трофея под Ватерлоо.

— А как ты догадался? — спросил я. — Тарелка как тарелка.

— Я кота в мешке не покупаю, — улыбнулся Стиг, — перевернул тяжелую тарелку и показал надпись на оборотной стороне. Она витиеватыми буквами гласила о том, что некий английский лейтенант получил после битвы тарелку от самого Веллингтона за «необычайную храбрость».

— Поздравляю, — сказал я, но не стал говорить, что надпись мог сделать кто угодно. И что на «наполеониану», возможно, работает целая промышленность. Нам всем нужны иллюзии, а если он был счастлив, я был доволен. Кроме того, Стиг знал свое дело и наверняка не остался в проигрыше.

— Хотя ты, наверное, знаешь, что Наполеон не очень любил рассиживаться за столом. Он был нетерпелив, и обычный ужин не должен был занимать более семи минут.

— Какой варвар, — сказал я. — Но что уж тут поделаешь.

И я снова окунулся в будничные хлопоты. Корпел в своей лавке, сидел на аукционах, вел переговоры с наследниками и пожилыми дамами, которые желали продать все — от современного шкафа из спальни до расшатанных стульев в стиле барокко с лопнувшей обивкой золоченой кожи.

Были и новые поступления от моего придворного поставщика в Венеции Леонардо Пичи. Он держит первоклассную мастерскую, где изготовляет «новую» антикварную мебель и реставрирует старую. Но я совершенно честен. Продаю мебель как новую, честно и открыто за это отчитываясь, и цены соответствующие. Эти вещи очень тонкой работы, и, лишь вытащив ящики стола или бюро в стиле рококо, по структуре дерева и технике обработки можно заметить, что мебели на самом деле не двести лет. И все довольны: покупатель, который приобрел прекрасный шкаф в столовую или письменный стол в стиле рококо эпохи Людовика XV, я — как продавец и Леонардо со своим персоналом. Это и в самом деле заслуга Андерса, о чем я и напомнил ему в самолете. Я как-то летел в Милан на ярмарку антиквариата, но аэропорт из-за тумана был закрыт, и мы оказались в Венеции. Вечером, прогуливаясь по узким переулкам, я забрел в «Бар Гарри», знаменитый на весь мир своими сухими мартини. Хемингуэя и Орсона Уэллса не было, зато нос к носу я столкнулся с Андерсом фон Лаудерном. Тот взял меня к антиквару, с которым я «ну просто должен» был познакомиться. Этим человеком и был Леонардо Пичи, маленького роста, кареглазый и дружелюбный старичок, очень заинтересованный в торговле со Швецией. Я вновь пришел на следующий день — и теперь вот уже около года я импортирую его мебель. Не бог весть в каких количествах — на большее не хватило бы ни его, ни моих средств, — однако мне в лавке всегда есть что предложить. По настроению, когда возникает желание на несколько дней отключиться, время от времени я выбираюсь в Венецию.

Когда приходится заглядывать в бухгалтерскую отчетность, совесть меня не мучает. Я ведь и в самом деле езжу по службе, для встреч с деловыми партнерами. Поэтому и авиабилеты, и счета за гостиницы налогом не облагаются. Впрочем, настоящую причину поездок в приходно-расходную книгу не занесешь. Я езжу для очищения души. Чтобы побродить в неповторимом историческом окружении, где время застыло с эпохи дожей. Посидеть на площади Святого Марка, когда опускаются сумерки, поскользить над темной водной гладью каналов в черной гондоле.

А дела с итальянской стильной мебелью шли все лучше и лучше. Поначалу они двигались со скрипом, но с какого-то момента мебель стала расходиться практически в день поступления. Пожалуй, следовало бы заказывать побольше, думал я, стоя в тесной кладовой в закутке магазина, разрезая бечевку и снимая картонную обертку с только что поступившего, хорошо упакованного небольшого бюро вычурного барокко. Единственной причиной моей осторожности был недостаток места. Две комнаты, выходившие на Чепмангатан, были не очень велики, там могли поместиться лишь один шкаф и несколько бюро. Хотя если торговля пойдет такими же темпами, риск оказаться зажатым среди непроданной мебели не так уж велик.