– Меридон! – сказал он. – Меридон, ты?

– Да, – ответила я сквозь зубы.

Я чувствовала, как к моему горлу подкатывают, словно желчь, злость и горе.

– Ударила я тебя за Дэнди.

Он моргнул. Я видела, как наливаются красным следы от хлыста на его щеках. Толпа за мной перешептывалась, те, кто дошел до двери, повернули обратно, пытаясь услышать, о чем мы говорим вполголоса.

Роберт быстро оглянулся, опасаясь скандала.

– Да что с тобой, черт тебя подери? – спросил он, рассерженный ударом, и прижал руку к щеке. – Где ты, дьявол тебя побери, была? Чья это одежда? И как ты смеешь меня бить?

– Смею? – выплюнула я. – Я смею тебя бить, да. Ты же убил ее, ты позволил своему сыночку, этому сукиному сыну, убить ее! А потом стал жить дальше, как будто ничего и не было?

Роберт отпустил щеку и взялся за лоб.

– Дэнди? – сказал он с недоумением.

При звуке ее имени во мне что-то сломалось. Из глаз полились слезы, а голос стал пресекаться, пока из меня текли слова.

– Она делала, как учили! – крикнула я. – Дэвид ее учил. «Пусть ловец делает свою работу», – говорил он. «Доверьтесь ему, пусть поймает. Вы исполняете трюк, а ловец вас ловит».

Роберт кивнул. Его рука, сжимавшая длинный кнут для пони, дрожала.

– Да, Меридон, – сказал он. – Да, я знаю. Но что с того? Несчастья случаются. Он поймал ее во время того трюка, мы оба видели, что поймал. А потом она выскользнула у него из рук.

– Он бросил ее! – прокричала я.

Роберт ахнул, и кровь отлила от его лица. Следы хлыста превратились в белые полосы на желтоватой коже.

– Он бросил ее в стену, – сказала я, не жалея его. – Поймал, как надо, а потом, в обратном движении, бросил. Бросил наружу, за сетку, в заднюю стену, и сломал ей шею. Она ударилась в стену и умерла прежде, чем я успела ее обнять. Она умерла, а я все еще слышала ее крик. Она лежала мертвая, как сломанная кукла. Он ее сломал.

Роберт был похож на онемевшего от апоплексического удара, глаза его остановились, губы были синими.

– Мой Джек… – прошептал он.

Потом снова взглянул на меня.

– Почему? – спросил он, и голос у него был, как у маленького ребенка, которого ударили.

– Она была беременна, – устало сказала я. – Надеялась, что поймала его, носила его ребенка, твоего внука. Он поступил не хуже, чем ты, когда бросил жену на дороге. Он – твой сын, во всем.

Роберт быстро заморгал. Я увидела, как он поперхнулся и сглотнул, потому что во рту у него стало кисло.

– Он убил ее, – тихо сказал он. – Она носила его ребенка, и она умерла.

Я взглянула на него и не почувствовала к нему жалости, хотя его планы и его гордость рушились. Я смотрела на него с горячей ненавистью, смотрела снова высохшими глазами.

– Да, – сказала я. – Она умерла. И я тоже.

Я развернулась и оставила его, оставила одного на арене под медленно качавшейся трапецией, со следами хлыста на бледном лице и трясущимися губами. Я прошла сквозь толпу, которая собралась в дверях, вытягивая шеи, чтобы разглядеть происходившее. Они показывали пальцами, как толпа в Селси, целую жизнь назад. Я нашла Море и оглянулась в поисках ворот, чтобы забраться в седло.

– Дай помогу, – произнес кто-то, и я, проморгав туман в глазах, увидела две мозолистых руки, составленные так, чтобы я оперлась на них ботинком.

Рядом с Морем стоял Уилл Тайяк.

Я кивнула, позволив ему подсадить меня в седло. Развернула Море в сторону дома и поехала прочь, не дожидаясь Уилла. Через несколько мгновений я услышала стук копыт его лошади, и он появился рядом и поехал со мной, не говоря ни слова. Я взглянула на него. Лицо его была спокойно. Я не знала, видел ли он меня на арене – но была уверена, что ему расскажут обо всем в ближайший базарный день. Я не знала, слышал ли он, как я мучительно кричала на Роберта, слышал ли ее имя, слышал ли, что меня зовут Меридон.

Но никто ничего не смог бы понять по лицу Уилла. Его ответный взгляд на меня был непроницаем, как камень. Но в карих глазах светилась жалость.

– Назад, в Хейверинг? – спросил он.

– Да, – ответила я.

Я была опустошена, пуста, как куколка, из которой вылетела бабочка. Нечто маленькое, высохшее и безжизненное, пережившее свое время. Теперь она будет кататься, крутиться и в конце концов сотрется в пыль.

– Больше мне идти некуда, – тихо сказала я.

Он не пристроился за мной следом, как грум, сопровождающий хозяйку, что мог бы сделать, учитывая, как он на меня зол; он поехал рядом, как равный. И в глубине своего разбитого пустого сердца я была рада его обществу, мне было не так одиноко, пока мы ехали по аллее к Хейверинг-Холлу, а над нами, не видные сквозь темный полог деревьев, проступали звезды.

– Спасибо, – сказала я, когда мы добрались до конюшни и мальчик вышел принять Море.

Горло у меня саднило. Наверное, там, на арене, я кричала на Роберта.

Уилл обратил на меня взор, темный, как у волшебника.

– Подожди, – сказал он. – Не выходи за него. Подожди немного, это не больно.

Во дворе было очень тихо, мальчик, державший поводья моего коня, стоял и гладил Море по белому носу.

– Боль утихнет, – сказал он. – Со временем безутешность пройдет.

Я покачала головой, я даже выдавила из себя неубедительную улыбку.

– Нет, – хрипло сказала я. – Я никогда не была особенно счастливой, даже до того, как потеряла ее. Теперь я радости не жду.

Он наклонился и загрубевшей грязной рукой коснулся моей щеки, моего лба, разгладил напряженную горячую кожу, ласковыми шершавыми пальцами погладил мне виски. Потом, прежде чем я успела понять, что происходит, он взял мое лицо в ладони и поцеловал. Один мягкий поцелуй в губы – такой уверенный, словно он был моим признанным любовником.

– Тогда удачи тебе, Сара, – сказал он. – Ты всегда можешь от них уйти, ты же знаешь.

Я не отпрянула от его прикосновения. Я закрыла глаза и позволила ему делать со мной, что хочет. Мне было все равно. Потом я взяла его за запястья и держала, прижав его руки к своим щекам и глядя ему в глаза.

– Лучше бы мне умереть, – сказала я ему.

Мгновение мы стояли в тишине.

Потом Море беспокойно переступил, и наше единство распалось. Мальчик, принявший повод Моря, помог мне спуститься с седла. Уилл неподвижно сидел на лошади, глядя, как я ухожу по двору, как сияет в лунном свете корыто воды, словно покрытое льдом, как падают на мощеный двор квадраты желтого света из окон дома, как я закрываю за собой дверь и запираю засов.

На следующий день мы уехали в Лондон, так что соглядатаи леди Клары не успели рассказать ей о конном балагане и о похожей на меня молодой леди, откликавшейся на другое имя, которая посетила его.

Мы ехали не налегке.

Я вспомнила прежние времена, когда в один фургон помещалось все, что было необходимо семье из пяти человек. Во время первого сезона мы возили с собой постельное белье для четверых, смену костюмов, упряжь и задник – все погружалось в два фургона.

Мы с леди Кларой ехали в экипаже Хейверингов, Перри скакал верхом – ради собственного развлечения. За нами следовала грузовая повозка, в которой была вся наша одежда. Там же разместились лакей лорда Перегрина и две служанки. За ними двигался фургон, груженный всевозможными вещами, необходимыми леди Кларе для удобства: от простыней до дверных молотков. А по обе стороны этой кавалькады ехали верховые – конюхи и лакеи, вооруженные в дорогу мушкетонами и дубинками, на случай, если нас остановят и захотят ограбить разбойники.

На исходе первого часа, утомившись и заскучав, я от души надеялась, что так и выйдет.

Я была плохим дорожным товарищем леди Кларе. У нее была с собой книга, но я по-прежнему не могла прочитать ничего, кроме самых простых историй, а из-за подпрыгивания коляски я не могла водить пальцем по строке. У меня были с собой кое-какие записи о Широком Доле, времен моей мамы Джулии, но я не могла разобрать ее каллиграфический почерк, а леди Клара не стремилась мне помочь. И, к моему удивлению и все возрастающему неудобству, меня, как выяснилось, укачивало и тошнило в коляске.