Меня все отпускали.
Мне не нужно было оставаться. Меня приняли, я была наследницей в своем праве, у меня был титул, я была замужем за крупнейшим землевладельцем в Сассексе, и, помимо пьянства Перри, становившегося все скандальнее, обо мне не ходили никакие слухи. Безусловно, я была странной и необщительной. Но на это они жаловаться не могли. Думаю, из-под коротко остриженных волос на них смотрела жестким взглядом Меридон, и они понимали, что я в их мире – чужая.
И отпускали меня.
36
Два дня спустя я получила письмо:
Дорогая Сара,
не могу рассказать, как мне жаль, что мне случилось быть вдали от дома, когда ты была больна, и в мое отсутствие состоялось твое венчание. «Пенкисс и Пенкисс» дали мне понять, что ты советовалась с ними по поводу законности подобного брака и они сообщили тебе, а потом подтвердили мне, что брак законен. Я глубоко опечален тем, что не был на месте, чтобы помочь тебе в то время. Я словно опять потерял твою мать, сослужив тебе столь дурную службу.
Я не могу предложить тебе особого утешения, разве что сказать: я искренне верю, что твой муж может остепениться теперь, став семейным человеком, а если нет, то он вполне привык к тому, что его поместьем управляет женщина. Возможно, тебе придется управлять и Хейверингом, и Широким Долом, и этот труд окажется тебе в радость и будет полезен.
Я желал бы, чтобы ты вышла замуж по своему выбору, по любви. Но я полагаю, что ты сама не очень стремилась к «браку по любви». Если так и было, то ни один брак по расчету не мог оказаться более подходящим, если вы с лордом Перегрином найдете общий язык. Я знаю, он понравился тебе, когда вы познакомились, и я искренне молюсь, Сара, чтобы ты продолжала радоваться его обществу, а он хорошо с тобой обращался. Если я могу чем-то тебе помочь, хоть в чем-то, заклинаю – попроси! Если вы двое не уживетесь, надеюсь, ты понимаешь, что, несмотря на мнение света, ты всегда можешь переехать ко мне, и я тебя обеспечу.
Надеюсь, ты простишь мне, что я не смог защитить тебя от этого брака. Я бы не уехал из страны, если бы знал, насколько ты больна. Я приехал бы в Лондон, чтобы узнать, могу ли я быть тебе полезен. Сожаления ничего не меняют, но я надеюсь, ты веришь в искренность моих; когда я думаю о твоей матери и о том доверии, которое она ко мне питала, сожаления мои делаются еще горше.
Искренне твой,
Джеймс Фортескью.
PS. Я только нынче получил письмо от Уилла Тайяка. Он сообщает, что известил тебя о том, что не станет служить при лорде Перегрине, и прислал официальную просьбу об увольнении, которое желает получить немедленно. Эту заботу я могу взять на себя. Я сейчас же дам объявление о найме нового управляющего, который займет его место. Друзьям Уилла Тайяка будет не хватать его в Широком Доле, но, возможно, будет лучше, чтобы с новым сквайром начал работать новый управляющий. Уилл только что увидел объявление о твоем браке, судя по всему, он не знал, что ты была больна. Он принял предложение о работе на севере Англии и спешно уезжает.
Я несколько раз прочла письмо, сидя за столом красного дерева в гостиной, куда доносился громкий шум с улицы. Мне было жаль Джеймса, он так печалился, что не защитил меня от брачных планов Хейверингов. Это я могла легко отбросить. Никто не мог предсказать, что я заболею. Никто не мог предвидеть, что я поправлюсь. Если бы я умерла, как все ожидали, никакой беды бы не случилось. Корпорация, великий смелый эксперимент Широкого Дола, прекратила бы существование при новом сквайре так или иначе. Горько было, что я убедилась: нужно управлять поместьем так, словно жизнь самого бедного жителя деревни чего-то стоит, как раз тогда, когда посадила нового человека в кресло сквайра. Но Джеймс прав: я буду хозяйкой в своем доме, землей будут управлять, как я сочту нужным, и я стану вести дела, как вел их Уилл.
Я опечалилась…
Без Уилла Широкий Дол будет другим.
Я снова развернула письмо и перечитала постскриптум.
Он сказал, что уйдет, в тот день, когда мы простились в гневе, в парке. Он пытался предупредить меня, а я отказалась слушать. Он хотел сохранить Широкий Дол как одно из немногих мест, где богатство земли доставалось тем, кто его создавал. Где люди могли работать и получать всю прибыль от своего труда – а не то, что оставалось, когда сквайр забирал свою долю, а за ним и купец, и викарий. Я в то время была на стороне сквайров, купцов и викариев. Теперь – нет. С тех пор я вплотную подошла к смерти и ощутила, как меня взяли за потную руку и, поставив мою подпись, отобрали у меня землю.
Я больше никогда не буду считать, что одни люди заслуживают более высокого дохода или более изысканной жизни, чем другие.
У всех нас есть потребности. Все мы хотим их удовлетворить. Есть те, кто хитрее мошенничает, им достается больше – вот и вся разница.
Я никогда не смогла бы ему этого сказать. Он ушел, как и обещал, в новую корпорацию, к новой попытке добиться настоящей справедливости в управлении Англией. Не словами на бумаге, не мыслями в голове, не в приятной светской беседе за обеденным столом.
Настоящих перемен для настоящих людей.
И я знала, что после того, как эта попытка провалится – а она была обречена на провал, она была слишком мала в слишком большом и безжалостном мире, – он предпримет новую, а потом новую и новую. И пусть Уилл не мог победить – он никогда бы не остановился, он бы переезжал с места на место, делал, что мог, шаг за шагом смело шел бы своим путем, чтобы воздвигнуть стену, защищающую простых людей от алчности и развращенности того мира, который строили мы, господа.
Я тщательно сложила письмо, потом наклонилась и бросила его в огонь. Мне оно помочь не могло, не поможет и никому из Хейверингов, они не узнают, что я пошла бы против их воли, если бы могла. Однажды я воспротивилась леди Кларе – и приняла неуклюжие извинения Перри. Они победили, как всегда побеждают богатые.
Они пишут правила. Они создают мир.
И выигрывают битвы.
Я сожалела, что у меня ушло столько времени, чтобы это понять. Я поднялась из такой суровой нищеты, что господа казались мне другой породой, и я не знала ничего, кроме стремления быть одной из них.
Казалось, у них все так легко!
Богатая одежда, хорошая еда и вежливые разговоры словно были правом, дарованным им Богом. Их борьба за то, чтобы сохранить свои деньги и приумножить их, не была заметна. Не были на виду удовлетворявшие их потребности слуги и конторщики, которым они скудно платили, а ведь это они зарабатывали для них деньги. Всем была видна лишь гладкая поверхность завершенной работы – мир господ.
Я прислонилась к каминной полке и стала смотреть на огонь. Мрамор, вроде того, из которого был сделан камин, словно сам вырастал из земли, резным и отполированным, и над ним не нужно было трудиться. Им удавалось притворяться, что богатство пришло к ним естественным путем – словно они его заслуживали. Они тщательно скрывали нищету, тяготы и изнурительный безрадостный труд, которыми добывались деньги, тратившиеся с улыбкой.
И я была не лучше их – даже хуже, потому что я знала, какова жизнь на самом дне, и думала лишь о том, что мне надо освободиться от ее тягот, мне надо пробиться наверх.
И как же мне было горько понимать, что, когда я туда пробилась, когда я стала «маленькой мисс Сарой Лейси», я все равно чувствовала себя такой же грязной и подлой, какой была, когда мы детьми воровали на улицах.
Они создали грязный мир, эти люди, наделенные властью и талантами, безжалостные люди.
С меня было довольно.
Я больше не хотела быть маленькой мисс Сарой Лейси.
В дверь постучали.
– Леди Сара, для вас пакет, – сказала горничная.
Я обернулась и нахмурилась, отчего она быстро отступила назад. Я забыла, что я больше не маленькая мисс Сара. Теперь я была леди Сарой, и каким же вздором были все эти мысли о том, что я – на стороне бедных, когда я сидела в гостиной богатого городского дома Хейверингов и мне прислуживала дюжина тех, кому мало платили.
