– Ты никогда не был бедняком, да? – резко спросила я. – Всегда работал там, где ты жил, как его… Гудвуд… и здесь тоже. Но никогда не нуждался.

Лошади шли по дороге бок о бок. На вершинах деревьев по-прежнему пели птицы, но я их не слышала. Тихий поющий шум в моей голове тоже смолк.

– Ты бы никогда не стал возлагать на меня такие надежды, если бы был бедным, по-настоящему бедным. Ты бы знал, что единственный урок, который преподает бедность, – брать столько, сколько сможешь, потому что потом тебе ничего может не остаться. И не делиться ни с кем, потому что они-то с тобой точно не поделятся.

Уилл смотрел на дорогу перед лошадью. Он не повернул головы.

– Я всю жизнь делилась только с одним человеком, – очень тихо сказала я. – Отдавала все. А теперь ее нет. И я больше ни делиться ни с кем не стану, ни отдавать.

Я на мгновение задумалась.

– И, кроме нее, – сказала я, подумав, – мне никто ничего не дал. Я заработала каждый пенни. Каждую корку, что съела. Я не думаю, что вы надеялись получить такого сквайра, Уилл Тайяк. Не думаю, что могу быть доброй госпожой. Я сама была бедна, и ненавижу нуждаться, и мне наплевать на грязных бедняков. Если я теперь богата, то я такой и останусь. Я больше не хочу быть бедной, никогда.

Мистер Фортескью ждал нас на конюшенном дворе. Он попросил Уилла остаться к ужину, но Уилл сказал, что ему нужно ехать. Подождал, пока я спущусь с седла, и кивнул мистеру Фортескью и мне.

– Я вернусь вечером, – сказал он. – Когда закончу работать, как стемнеет.

Потом приветливо мне улыбнулся, словно что-то прощал.

И уехал.

– Мне надо помыться, – сказала я.

Приложив руку к щеке, я почувствовала, какая она грязная от дорожной пыли.

– Бекки Майлз приготовила тебе кое-какую одежду в спальне, – ровным голосом заметил мистер Фортескью. – Она принадлежала твоей матери, но Бекки думает, тебе она будет как раз, если ты примеришь.

Я понимала, что он очень старается не отпускать никаких замечаний по поводу моей нелепой мужской одежды. Я взглянула на потрепанные бриджи и жакет и расхохоталась.

– Ладно, мистер Фортескью, – сказала я. – Я понимаю, что не могу всю жизнь одеваться, как мальчишка-конюх. Я хотела вас спросить про одежду. И еще мне вас о многом надо спросить, мне многому надо учиться.

Мистер Фортескью просиял.

– Надеюсь, что смогу помочь, – сказал он. – Поговорим за ужином.

Я кивнула и пошла в дом, в свою комнату.

Увидев, что разложено на кровати, я в тысячный раз за тот день ощутила приступ боли от того, что ее не может быть рядом.

Там лежала чудеснейшая амазонка сливового бархата, отделанная двойной каймой из атласной фиолетовой ленты. Рядом с ней лежала треуголка в тон, темные кожаные ботинки с шелковистыми шнурками и даже кремовые чулки со сливовым рисунком сбоку.

Я представила, как бы она на них набросилась и как бы сногсшибательно в них смотрелась, и мне пришлось прислониться к дверям и глубоко вдохнуть, чтобы внезапная боль, тяжело ударившая меня в живот при мысли, что она их никогда не увидит, отступила. Что, всю жизнь стремясь к красоте, она так и не получила ничего лучше лохмотьев и побрякушек.

Поэтому меня не радовала ни гладкость ткани, ни тонкость льняной рубашки и нижней юбки. Но когда я надела все это и подошла к зеркалу в изящных ботиночках, я смогла с некоторым удовольствием улыбнуться своему отражению.

Зеркало было не в рост, я не могла увидеть ни подола юбки, ни ботинок – разве что подтащив стул и встав на него, что я и сделала. Потом медленно слезла и оценила, как славно смотрится моя белая льняная рубашка с фиолетовым поясом юбки и насколько выше и старше я выгляжу.

Незнакомка, совсем на себя не похожа.

Я всмотрелась в свое лицо. Затуманенные зеленые глаза взглянули на меня, очертания моих щек и горла над путаницей кружев были четки, как нарисованные.

А вот волосы по-прежнему никуда не годились. Я несколько раз несмело провела по ним серебряной щеткой, но мягкие щетинки скользнули по сбившимся кудрям, нисколько их не разгладив. Волосы так и падали упрямыми медными завитками до лопаток, и только воспоминание о клочковатом беспорядке после стрижки удержало меня от того, чтобы позвонить Бекки Майлз и попросить ножницы, чтобы все снова обкорнать.

Я отвернулась от зеркала и спустилась к ужину, чувствуя себя уже сильнее и увереннее в ботинках, которые цокали по половицам холла, а не тяжело бухали.

Мистер Фортескью ждал меня в столовой, а когда увидел, его рот приоткрылся, и он ахнул, словно деревенский ребенок при виде ряженых.

– Боже правый! – произнес он.

Бекки Майлз, ставившая на буфет супницу, обернулась и чуть не выронила ее от изумления.

– Мисс Сара! – воскликнула она. – Вы красавица!

Я зарделась – тщеславная и глупая, как потаскуха в базарный день.

– Спасибо, – ровным голосом сказала я и села на свое место во главе стола.

Мистер Фортескью уселся по правую руку от меня, а Бекки Майлз расставила на просторах красного дерева столько тарелок, сколько могла, чтобы скрыть то, что нас было только двое и занимали мы лишь один край стола.

– Доставила ли поездка тебе удовольствие? – вежливо спросил мистер Фортескью, принявшись за суп.

Я взглянула на него. Он не склонялся над тарелкой, чтобы хлебать, как можно быстрее пронося ложку от тарелки до рта. И хлеб он не крошил в суп – что уже сделала я. Я снова покраснела, но на этот раз от раздражения. У него хлеб лежал на тарелке, и он временами отламывал маленькие кусочки, чтобы намазать их маслом. Я попыталась сесть прямо, но мне показалось, что так я очень далеко от стола. Я была уверена, что у меня дрогнет рука, когда я стану подносить ложку к губам, и я пролью суп на новое платье. Вспомнив о салфетке, я разложила ее на коленях. Все словно нарочно было придумано для того, чтобы есть стало труднее. Но если так полагалось, я решила, что со временем приучусь.

– Да, хорошо прокатились, – рассеянно кивнула я.

Закончив с супом, мистер Фортескью не стал вытирать тарелку хлебом. Он ее так и отставил грязной, а на дне оставалась еще чуть ли не целая ложка. Я последовала его примеру, хотя смотрела на пропадавший даром суп с тоской, когда Бекки Майлз забирала у меня тарелку.

Потом Бекки поставила перед мистером Фортескью большой серебряный поднос с говяжьей грудинкой, и мистер Фортескью стал нарезать ее тонкими, как вафли, ломтиками, которые выложил на мою тарелку, а Бекки Майлз обошла стол и поставила тарелку передо мной. Запах жареной говядины, темной снаружи и розоватой изнутри, заставил меня склониться и потянуть носом, а рот мой наполнился слюной. Бекки Майлз принесла мне жареной картошки, хрустящей и золотистой, молодой, блестящей от масла, горку крохотной молодой моркови, горошек и полдюжины штуковин, похожих на маленькие зеленые камышинки.

– Ты любишь спаржу, Сара? – спросил мистер Фортескью, указывая на них.

– Не знаю, – честно ответила я. – Никогда прежде не пробовала.

– Тогда попробуй парочку, – посоветовал он. – Она с домашней фермы, из теплицы. Уилл Тайяк хочет поставить еще несколько теплиц и выращивать больше.

Я кивнула, и Бекки Майлз положила на мою тарелку две зеленые палочки.

Потом взяла большой соусник и щедро полила мясо темно-красной блестящей подливкой.

Я так хотела есть, что могла бы схватить нож, нарезать крупные куски и запихать все себе в рот ложкой. Но я заставила себя подождать и посмотреть, что станет делать мистер Фортескью.

Он копался целую вечность, пока я сидела с горящими от запаха еды ноздрями, умирая от желания приступить. Сперва ему положили все овощи, потом Бекки Майлз принесла ему вина и вина с водой для меня. Я бы предпочла выпить легкого пива, но не посмела об этом сказать. Потом, наконец, насыпав на край тарелки горку соли, мистер Фортескью взял нож и вилку, сразу, в обе руки, и стал резать и накалывать куски, и при этом еще умудрялся говорить, так, что незаметно было, что он жует.