Холмы покрывал вереск, свежая поросль стояла дымкой над умершими белыми цветами и серыми старыми стеблями. Вокруг нас поднимались молодые побеги папоротника, мелкие, на высоких ножках, с шейками, загибавшимися к небу. Справа от меня стояла рощица берез, их стволы белели, как бумага.

– Кое-что мы распахали, здесь отличная плодородная земля, – сказал Уилл. – Но большей частью все осталось, как прежде. Немножко дикой природы.

Он слегка развернул лошадь, и Море пошел рядом с ней. Дорога была широкой, из чистого белого песка, по обочинам лежала черная земля.

– Это мы опахиваем от пожара, – сказал Уилл.

– Здесь что-то горит? – озадаченно спросила я.

– Иногда лето выдается жаркое; но еще мы выжигаем старый вереск и папоротник, чтобы сохранить пастбище, – пояснил Уилл. – Даже в прежние времена, когда Лейси правили землей как хотели, у жителей деревни всегда было право пасти тут свой скот. В основном коров, но некоторые держат коз или овец. И свиньи тоже есть.

– Заедем взглянуть на сад, а потом срежем путь через выгон домой, – сказал он. – Я вас еще не утомил?

Я задумчиво нахмурилась.

– Нет, – сказала я. – Холмы огибают деревню, а мы спустились по той дороге, к северу от деревни. Думаю, она там… – я махнула левой рукой.

Уилл кивнул.

– Вы хорошо чувствуете направление, – сказал он. – Но это и неудивительно, вы ведь столько ездили.

Он подождал, на случай, если я вдруг решу рассказать ему что-то о своих поездках, но я ничего не сказала, и он пустил лошадь рысью впереди меня, по распаханной от пожара борозде, через заболоченный ручеек, где Море дернулся и испугался. Потом мы пошли легким галопом вдоль тропы и въехали в лес, где росли высокие буки и изредка попадались сосны. Впереди виднелась река, и я последовала за Уиллом на бурой лошадке, когда он повернул влево и поехал вдоль берега. Вода казалась глубокой, темно-бурой на поворотах и в заводях, но на мелких местах сверкала и сияла. Мы выехали на дорогу с колеей, и тут Уилл остановил лошадь и сказал:

– Вот.

Впереди высоко вздымались красивые холмы, поросшие березами и неприглядными головками молодых папоротников. Слева холмы спускались к реке, бурые от прошлогоднего папоротника, но светлевшие там, где появилась молодая поросль. Старый вереск лежал, как тусклое олово и старое серебро. Перед нами на широко раскинувшемся поле открывались ровные ряды яблонь с зелеными листьями, сверкавшими серебристым исподом, когда их шевелил ветер.

– Их посадила ваша мама, – сказал Уилл, и голос его был полон благоговения. – До вашего рождения. Ваша мама, Джулия, их сажала, а мой двоюродный брат, Тед Тайяк, ей помогал. Говорил, у них на это целый день ушел, а когда закончили, так устали, что едва смогли дойти домой.

На мгновение я забыла печаль и гнев, владевшие мной, пока глядела на плодородное поле, и видела, как качаются под ветром сильные ветви.

Голос Уилла был теплым.

– Тед сказал, никто здесь прежде не сажал яблони, то был новый замысел. Чтобы поставить поместье на ноги после пожара и после того, как все пошло скверно. Сказал, это было едва ли не первое, что Джулия сделала сама. Весь день трудилась, сосчитала все деревья и выстроила их рядами.

Я снова посмотрела на сад.

И подумала, что вижу даже то, что сажали они слева направо, два первых ряда пошли слегка неровно, пока они учились выдерживать линию. А потом ряды получались ровнее. Я думала о своей матери, молодой женщине, немногим старше меня, старавшейся обустроить эту землю.

– Он говорил, она каждый ряд раз двадцать обежала, – с улыбкой сказал Уилл. – А потом, когда они закончили, все деревья посадили, оглянулась – а одно деревце осталось в телеге! Они смеялись до слез, и она поклялась, что отдаст этот саженец в деревню, чтобы дети рвали с него яблоки.

Он помолчал.

– Она его на лужайке посадила, – сказал он. – Дерево стареет, но яблоки на нем очень сладкие.

Меня захлестнула волна нежности к матери, которой я не знала, и к тому, другому Тайяку, который трудился рядом с ней и смеялся вместе с ней, когда осталось лишнее деревце, ко всем тем, кого она знала, кто работал с ней, чтобы поставить этот край на ноги, чтобы он стал богатым и плодородным.

– Спасибо, – сказала я.

И в то мгновение я была просто благодарна Уиллу, что он потратил время, озаботился тем, чтобы привезти меня сюда, показать мне сад, объяснить, сколько эта земля значила для моей матери. Какой она была, когда была девушкой с правами и обязанностями сквайра. Какой была, когда любила эту землю и владела ею.

Уилл тронул лошадь, и мы поехали вдоль реки, мимо сада.

– Она хотела, чтобы род Лейси прервался, – тихо сказал Уилл. – Однажды она об этом сказала в деревне. Когда ее муж, сквайр Ричард, стал нанимать поденщиков, платя им, как нищим. Сказала, что сквайров больше не будет.

Я почувствовала, как цепенею, как возвращается холодная твердость, что была со мной всю жизнь.

– Тогда надо было ей утопить меня в реке, как хотела, а не отдавать, – сказала я. – Или набраться смелости и сделать все, как следует, или уж вовсе не браться. Она меня отдала, и я потерялась на годы. Теперь я не понимаю земли, а деревня привыкла к тому, что у нее нет сквайра.

Уилл внимательно смотрел на дорогу, на реку, легко и весело бежавшую через долину.

– Мы все можем приспособиться, – сказал он. – Нам всем придется немного измениться. Мы привыкнем к тому, что в Холле снова живет Лейси. Вы научитесь быть госпожой. Может быть, так будет лучше всего. Потому что ей не удалось прервать род сквайров, и вот вы здесь, сквайр, который знает, каково это – быть бедным. Для вас все иначе, вас для этого не растили. Вы видели обе стороны жизни. Вас не научили вести себя, как господа, вас не учили отворачиваться при виде нищего. Ваше сердце не отвердело, как учат их.

Он смотрел вперед, не на мою одежду с чужого плеча, которая была дешевле, чем у него. Один сапог у меня был дырявый.

– Вы знаете, каково беднякам, – осторожно произнес он. – Вы не станете делать их жизнь еще тяжелее, если у вас будет выбор.

Я задумалась об этом, раскачиваясь в седле. И поняла: в моей жизни не было ничего, что научило бы меня мягкости или состраданию. Научило бы делиться, думать об окружающих. Я делилась только с одним человеком. Думала только об одном человеке. Вера Уилла в то, что знание изнанки жестокого и алчного мира могло сделать меня добрее, была совершенно ошибочной.

Мы ехали молча, слушали реку, с журчанием бежавшую по камням и завихрявшуюся вокруг прутиков. Издалека доносилось мерное шлепанье и скрип мельничного колеса. Потом мы обогнули поворот и увидели на другом берегу реки простое основательное здание из знакомого мне желтого камня.

– Новая мельница, – с удовольствием произнес Уилл. – На ней работает семья Грин, это их собственное дело. Они бесплатно мелят зерно для Широкого Дола, но принимают зерно и у других фермеров и с них берут плату.

– Кому она принадлежит? – спросила я.

Уилл посмотрел на меня с удивлением.

– Полагаю, вам, – сказал он. – Ваша мать ее запустила заново, но построили ее Лейси. Семья Грин приехала сюда нанимателями много лет назад. Но они не платят аренду с тех пор, как учредили корпорацию.

Я посмотрела на опрятную маленькую постройку, на белые и фиолетовые фиалки в ящиках под окнами. На веселые занавески, на вращающееся мельничное колесо. На крыше ворковали белые голуби. Я подумала о тех временах, когда голодала, и она тоже голодала. Когда нам было холодно, когда па меня часто бил. Вспомнила, как она садилась к джентльменам на колени за пенни, а меня сбрасывала лошадь за лошадью за полпенни. И подумала о том, что все это время люди тут жили в довольстве и покое, возле тихой реки.

Уилл пустил лошадь рысцой, и мы проехали мимо клубничного поля, которое я видела утром. Парнишка почти закончил его боронить, он помахал нам, когда мы ехали мимо. Между двумя полями шла узкая тропинка, выведшая нас на дорогу к Холлу.