Справа от меня находилась стена террасы. Она шла вдоль фасада, огражденная низким парапетом с балюстрадой и каменными цветочными горшками, из которых свешивались пышные цветы, темневшие в ночи. В середине террасы короткая лестница с узкими ступенями вела к главной двери дома.

Тут я остановила Море, потому что он собирался обогнуть дом, направляясь туда, где, как я знала и, кажется, знал он, были конюшни с соломой на полу и сеном в кормушке; но я остановила его, чтобы смотреть и смотреть на дом.

То был красивый дом, с гладкой круглой башенкой с одной стороны, выходившей на розовый сад и на террасу. В центре фасада виднелась двустворчатая дверь из какого-то простого светлого дерева с медным молотком и большой ручкой-кольцом. Она словно приглашала меня войти, словно говорила, что это – мой дом, к которому я шла по всем трудным дорогам своей жизни.

В доме не горел свет, он казался покинутым, но я с бесконечной уверенностью соскользнула со спины Моря и затекшими ногами поднялась по ступенькам к входной двери.

Где-то позади, возле кухни, залаяла собака – настойчиво, тревожно. Я обернулась на пороге и посмотрела на террасу. Еще раз обвела взором розовый сад и лужайку за ним, темную тень лесов вдалеке, и очерчивающую все это высокую плавную линию холмов, окружавших и охранявших мой дом.

Я вдохнула запах ночного воздуха, сладкий чистый аромат ветра, дувшего с моря над свежей травой холмов. Потом я положила свою маленькую руку на широкое кольцо дверной ручки, повернула ее и навалилась на дверь – она медленно распахнулась, и я вошла в холл.

Пол был деревянный, по натертым половицам там и сям были разложены темные ковры. В холл выходили четыре двери и спускалась широкая лестница. У подножия лестницы стояла покрытая причудливой резьбой балясина. Пахло сухими розовыми лепестками и лавандой.

Я знала этот дом. Я знала его холл. Я словно знала его всю жизнь, целую вечность.

Собака в кухне лаяла все громче и громче. Скоро она разбудит весь дом, и меня ждет беда, потому что вторглась в чужие владения, в старых сапогах на новые ковры. Но мне было все равно. Все равно, что со мною станется; сегодня или вообще.

Увидев большую фарфоровую чашу на деревянной подставке, я с любопытством направилась к ней. Она была полна сухих розовых лепестков, семян лаванды и трав, она источала аромат. Я взяла горсть трав и понюхала, не заботясь о том, что они просыпались на пол. Это не имело значения. Я чувствовала, что ничто не имеет значения. Потом я услышала шум на террасе и каменных ступенях, и в дверях, заслонив лунный свет, появилась тень. Добрый голос тихо произнес:

– И что это ты делаешь?

Я повернулась и увидела в дверях работника, чье лицо наполовину было скрыто тенью. Обычное, грубое лицо, обветренное и загорелое, с морщинками от улыбки возле глаз. Карие глаза, большой рот, копна русых волос, простая домотканая одежда. Фермер из йоменов, не из господ.

– Что ты тут делаешь? – отозвалась я, словно это был мой дом, а он в него вломился.

Он не оспорил мое право задавать вопросы.

– Я смотрю за лесами, – вежливо ответил он. – Тут были браконьеры, из Петерсфилда, как я думаю. Капканы ставили пружинные. Ненавижу капканы. Я хотел их поймать и выгнать, когда увидел, что ты едешь по дорожке. Ты зачем здесь?

Я пожала плечами, беспомощно и устало.

– Я ищу Дол, – сказала я, слишком измученная, чтобы выдумать историю получше.

Слишком тяжело у меня было на сердце, чтобы сочинить ловкую ложь.

– Я ищу Дол, там мое место, – сказала я.

– Это Широкий Дол, – ответил он. – Поместье Широкий Дол, а это – Дол-Холл. Ты это место ищешь?

У меня подломились колени, и я бы упала, но он одним прыжком оказался рядом со мной, подхватил, вынес на ночной воздух, бережно посадил на ступеньку террасы и расстегнул воротник моей рубашки. Мерцание золотой застежки бросилось ему в глаза, и он осторожно потрогал ее загрубевшим пальцем.

– Что это? – спросил он.

Я расстегнула ее и вытащила наружу.

– Было ожерелье из розового жемчуга, – сказала я. – Но все жемчужины продали. Ма оставила мне ее, когда умерла, чтобы я показывала ее тем, кто будет меня искать.

Я помолчала.

– Но меня никто не искал, – в отчаянии произнесла я. – Так что я ее просто храню.

Он покрутил застежку в руках и поднес к глазам, чтобы прочесть надпись.

– Джон и Селия, – сказал он.

Он произнес эти имена как заклинание. Словно знал, что там написано, прежде чем посмотрел на застежку в лунном свете, словно знал, что именно увидит на потертом старом золоте.

– Кто они?

– Не знаю, – ответила я. – Наверное, ма знала, но мне не сказала. И отец тоже. Мне велели ее хранить и показывать, если меня придут искать. Но никто так и не пришел.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Взгляд его из-под растрепанной челки был пристальным и острым.

Я хотела сказать: «Меридон», – но остановилась. Я больше не хотела быть Меридон. Мамзель Меридон – танцовщица на лошади, Мамзель Меридон, акробатка на проклятой трапеции-убийце. Я не хотела, чтобы здесь меня настигли известия о Поразительном Балагане Гауера, я желала, чтобы та жизнь осталась далеко позади, словно ее никогда и не было.

Словно не было ни Меридон, ни Дэнди. Словно Меридон, как и Дэнди, умерла. Словно и не было их обеих вовсе.

– Меня зовут Сара, – сказала я.

И, поискав в уме фамилию, добавила:

– Сара Лейси.

Несколько следующих дней прошли как в тумане, как во сне, который не можешь вспомнить после пробуждения. Я помню, что человек, ненавидевший капканы, взял меня на руки, а я была такой усталой и измученной, что не воспротивилась прикосновению, а успокоилась, как успокаивается от ласковых прикосновений раненое животное. Он отнес меня в дом, там были еще двое, мужчина и женщина; над моей головой, лежавшей на его плече, звучали их быстрые вопросы и ответы. Домотканая материя щекотала мне щеку, она была теплой и пахла уютно, как сено. Он отнес меня наверх, и женщина уложила меня в постель, забрала мою одежду и принесла ночную рубашку самого тонкого батиста, я таких в жизни не видела, с тонкой белой вышивкой на манжетах, по подолу и вороту. Я слишком устала, чтобы возражать, сказать, что я – бродяжка, цыганское отродье и меня вполне устроит угол в конюшне.

Я повалилась в огромную кровать и уснула без сновидений.

Проболела я два дня. Человек, ненавидевший капканы, привез из Чичестера доктора, и тот спрашивал, как я себя чувствую и почему не ем. Он спросил, откуда я приехала, и я, сославшись на беспамятство, сказала, что ничего не помню, кроме своего имени и того, что ищу Дол. Он оставил какое-то гадкое лекарство – которое я предусмотрительно выбрасывала в окно всякий раз, как мне его давали – и постановил, что мне нужен отдых.

Человек, ненавидевший капканы, сообщил, что Море в безопасности, в конюшне, и что он хорошо ест.

– Отличный конь, – сказал он, словно это могло подтолкнуть меня рассказать, откуда он у меня и почему чумазая беспамятная цыганка ездит на первоклассном гунтере.

– Да, – ответила я и отвернулась от его пронзительного взгляда, закрыв глаза, словно собиралась спать.

И в самом деле уснула.

Я уснула и проснулась, когда на потолке играло солнце, а сквозь полуоткрытые окна доносились запах первых роз и воркование голубей. Я снова задремала, а когда проснулась, женщина принесла мне бульон, бокал портвейна и фрукты. Я съела суп, но к остальному не притронулась и снова уснула. В те дни я не видела ничего, кроме света на потолке спальни, и ничего не ела, кроме супа.

Однажды утром я проснулась, не ощущая ни лени, ни усталости. Я потянулась, как большая кошка, коснувшись пальцами ног изножья кровати и вытянув руки в стороны, потом откинула тонкие льняные простыни, подошла к окну и открыла его.

Ночью шел дождь, и солнце мерцало на мокрых листьях и цветах розового сада, а от лужайки поднимался пар. Каменный пол террасы подо мной был темно-желтым там, где еще стояли лужи, и светлее там, где подсыхало. За террасой виднелась дорожка с гравием, по которой мы с Морем приехали в первую ночь, за ней – розовый сад с красивыми клумбами и тропинками между ними. Изящная деревянная беседка, выкрашенная в белый цвет, стояла слева; пока я смотрела на нее, в ее открытую дверь влетела ласточка с полным клювом глины для постройки гнезда.