Было поздно, в деревне уже погасили огни. Море шел тихо, нас никто не заметил. Только ребенок, выглянувший из верхнего окна на луну, увидел меня. Он поднял руку в приветствии, и его глаза встретились с моими. Он улыбнулся открыто и дружелюбно. Я в ответ не улыбнулась и не помахала. Я его едва заметила и ничего не почувствовала, когда углы его рта опустились от огорчения, оттого, что незнакомец на лошади не обратил на него внимания. Мне было все равно. Его до завтрашнего вечера ждет еще множество огорчений. К тому же я не хотела быть доброй с маленькими детьми. Ни у кого не нашлось ласкового слова для меня, когда мне было столько, сколько ему. Да и потом тоже. Ко мне была добра только она. По-своему, легкомысленно, она меня любила. Но в этом теперь не было утешения.

Наоборот.

Дома в этой деревне были широко разбросаны. Таверна, над окном которой горел фонарь, была последним домом на улице, над ее дверью смутно светилась приколоченная елочка. Я лениво прикинула, не остановиться ли мне, чтобы поесть и выпить. Устало подумала о постели и жарком огне. Но Море шел вперед, и меня не слишком волновало, что я замерзла, устала и проголодалась. Меня это совсем не волновало. Голова Моря смотрела на север, он изучал лежавшую перед нами дорогу, поводя ушами.

Я гадала: что он слышит?

Что слышала я сама, что звенело у меня в ушах так, что я раздраженно потрясла головой? Это был высокий поющий звук. Слишком высокий для человеческого голоса, слишком нежный для скрипящих петель. Он начался, когда я села сегодня в седло в Селси. И он звал меня все громче и яснее всю дорогу. Я сунула палец в одно ухо, потом в другое. Ни заглушить, ни сделать его яснее не получалось. Я передернулась. Он был одним с липкой влажностью моей кожи и холодом в животе. С тем, как тряслись мои руки, когда я забывала смотреть на них и держать их ровно. Звон в воздухе ничего не менял.

Море снова перешел на рысь, и я, усевшись покрепче в седле, позволила ему идти с той скоростью, с какой ему хотелось. Мысли мои были далеко. Я думала о давнем-давнем лете, когда мы, две грязные маленькие оборванки, лазали за яблоками в сад за высокой оградой. Я никак не могла заставить себя влезть наверх, а потом спрыгнуть и в конце концов протиснулась сквозь щель в заборе, оставив там половину своего потрепанного платья. Она смеялась над моим ободранным лицом.

«А мне нравится высота», – сказала она.

Теперь я жалела, что не заставила ее бояться высоты, как я сама, что не настояла как-нибудь на том, чтобы она всегда оставалась на земле. Что не отговорила Роберта от идеи с трапецией, как только он о ней упомянул. Что не увидела знака в той сипухе. Что не вспомнила вовремя о том, что зеленый на арене – к несчастью.

Море внезапно резко подался вправо, чуть не сбросив меня. Я вцепилась в его шею и огляделась. По какой-то ведомой только его лошадиному уму причине, он свернул с дороги и пошел по узкой тропе – не шире повозки с сеном. Я остановила его и хотела развернуть, чтобы он вернулся на дорогу. Но он заупрямился, а я слишком устала, чтобы подчинить его себе.

К тому же все это было неважно.

Я прислушалась. Впереди, в темноте, журчала река, и я подумала, что конь, возможно, хочет пить и именно шум чистой воды увел его прочь с дороги на тропу. Я позволила ему пойти, куда он хотел, повинуясь давно усвоенной истине, что лошади должны быть накормлены и напоены. Независимо от того, голоден ли ты сам и хочешь ли ты пить. Или вовсе забыл, что это – жажда и голод. Лошади все равно должны быть накормлены и напоены.

Море легко спустился по темному склону к броду, где я услышала шум реки. Пение в моей голове стало громче и отчетливее. Казалось, оно исходит от реки. Ночной воздух нежно струился по долине и заставлял деревья благоухать запахом молодой листвы. У реки росли высокие светлые цветы, сиявшие в лунном свете. Море вышел на середину течения, склонил гордую голову и стал пить. Плеск его мягких губ, вбиравших воду, такой родной звук, разносился по долине громким эхом. Я неподвижно сидела у него на спине и чувствовала, как прохладный ночной воздух гладит мои щеки, ласковый, как прикосновение любовника. На одном, потом на другом берегу реки тихо ухнула сова, призывая пару, а потом, пока я сидела в тишине, залитая лунным серебром, запел соловей – несколько чистых нот, журчавших, как река, и ясных, как пение в моей голове.

Деревья стояли чуть подальше от реки, по поросшим травой берегам виднелись купы примул и сладко пахнувших фиалок. У заболоченного места маячили белые березы, их жесткие сережки топорщились в серебристом небе. Море мягко выдохнул, подняв голову от воды. Кругом было так тихо, что я услышала, как падают капли с его морды.

Дальше по течению реки над темными изгибами русла нависали берега и виднелись заводи, где, как я полагала, должна водиться форель, а может быть, и лосось. Море снова поднял голову и неуклюже выбрался на полоску песка на дальнем берегу. Я подумала, что нам бы нужно вернуться на большую дорогу, но опустошение мое было слишком велико, чтобы сосредоточиться на таверне, где можно найти на ночь постель и конюшню. Я позволила Морю идти своим путем, и он пошел по тропе так ровно и гладко, так уверенно, словно направлялся домой – ночевать в теплой конюшне.

Я не стала его останавливать, даже когда он резко повернул налево, хотя там явно начиналась частная дорога. Мне было все равно. Мы проехали мимо маленького домика привратника, мимо высоких кованых ворот. Окна домика были темны, на дороге лежала мягкая грязь.

Мы двигались бесшумно. Проехали мимо, как пара призраков, призрачный конь с призрачным седоком, и я по-прежнему позволяла Морю идти, куда пожелает. Дело было не только в том, что я вымоталась и засыпала от усталости, но и в том, что я чувствовала: мы словно внутри одного из моих снов о Доле. Словно все сны упорно вели меня сюда, пока в моей жизни не осталось ничего настоящего: ни связей, ни любви, ни прошлого, ни будущего. Все, что у меня было, – это качающаяся голова Моря и изрытая дорожка, лес и запах фиалок в ночном воздухе. Море осторожно ступал по дорожке, выставив уши в сторону темной тени здания, появившейся на фоне неба.

То был маленький квадратный домик, стоявший лицом к дорожке и затененный деревьями. Ни в одном из его окон не горел свет, все ставни были закрыты, словно его бросили. Я с любопытством на него посмотрела. Мне вдруг показалось, что дверь должна быть открыта для меня.

Что меня должны здесь ждать.

Я подумала, что Море обойдет его и направится к конюшне, но он прошел мимо, тем же ровным шагом, словно у него на уме было что-то свое. Так уверенно, словно нам было куда идти, словно мы не просто так плутали под бледным весенним небом. Уши Моря снова повернулись вперед, когда мы вошли в тень большого каштана, раскинувшегося над дорожкой, и я почувствовала запах его цветов, толстых и плотных, как свечи.

Море перешел на рысь.

Нас вынесло за поворот, я сдвинула кепку со лба и склонилась вперед. После стольких лет мечтаний и надежд, ожидания и боязни мечтать я поняла, где я наконец оказалась. Я поняла, что вернулась домой.

Поняла, что это – Дол.

Это была та самая дорожка – дорожка, где мужчина, которого я звала папой, посадил на лошадь маленькую девочку и стал учить ее ездить верхом. Те самые деревья, тот самый запах в воздухе, та самая сливочная грязь под копытами Моря. И конь был тот самый. Здесь прежде водились и другие серые красавцы-гунтеры. Я знала это, не понимая, откуда я это знаю.

Шаг Моря удлинился, уши повернулись вперед.

На углу дорожки рос большой каштан, и я его узнала, я многие годы видела его во сне. Я знала, что дорожка отклоняется влево, и когда Море дошел до поворота и мы свернули, я знала, что увижу – и увидела.

Розовый сад был слева от меня, кусты низко обрезаны, между клумбами – дорожки, ведущие в белую решетчатую беседку, перед которой раскинулась ровно подстриженная лужайка, а за ней виднелась темная стена деревьев парка.