Или могла сбежать сейчас, от власти и скуки господской жизни. Надеть свою старую одежду – их одежду, которую они мне дали, – убрать волосы под кепку и вернуться к ним. Я знала, как они меня примут – как потерянную дочь, и пони заржут, увидев меня. Меня обнимут, со мной станут плакать – легкими, беспечными слезами. Потом мне покажут, как изменились номера, теперь, когда ее нет, и как я могу вписаться в новую программу. Я могла уйти от здешней жизни, оставить и это, особое одиночество, и пустоту господского существования. Могла уйти с такими же пустыми карманами, какие были у меня, когда я здесь появилась; а человек, ненавидевший капканы, и мистер Фортескью могли бы управлять этой землей, как считали нужным, и больше не беспокоиться обо мне.

Я не знала, что хочу увидеть, что почувствовать.

Казалось, целая жизнь прошла с тех пор, как я от них ушла и сказала себе, что никогда не вернусь. Но тогда я не знала, каково это – быть потерянной.

Спустя полчаса я уже не могла больше все это выносить.

Я тихо подошла к платяному шкафу и вынула амазонку. Перри пил в одиночестве в своей комнате, возможно, тихо напевая себе под нос; что творится в доме, он не слышал. Леди Клара писала письма в гостиной или читала в библиотеке. Никто из них не услышит моих шагов на лестнице для слуг. Ни одна горничная, с которой я могу встретиться, не посмеет прервать леди Клару и сказать ей, что мисс Лейси уехала верхом в сумерки. Я могла уйти и вернуться, никем не замеченная, как и хотела.

Я быстро оделась.

Теперь я знала, как управиться со сложными пуговицами на спине, как быстро расправить перчатки и приколоть серую шляпку. На ней была сетчатая вуаль, которой я никогда не пользовалась, но сейчас я ее опустила. Я посмотрела на себя в зеркало. Глаза мои мерцали зеленью сквозь вуаль, но предательские медные волосы были спрятаны под шляпкой. Все лето я хорошо ела, и лицо мое округлилось. Я больше не была цыганским заморышем в синяках. Если кто-то, не знающий, кто я на самом деле, счел бы меня дворянкой, он, наверное, назвал бы меня красивой. Углы моего рта опустились при этой мысли. Я увидела внутренним взором ее темные блестящие волосы и розовое улыбающееся лицо и подумала, как бы она смотрелась в этих нарядах, и мне не стало в них радости. Я отвернулась от зеркала и крадучись спустилась по служебной лестнице, которая вывела меня прямо на двор конюшни.

Ночи становились холоднее, и Море заводили в конюшню. Сперва я пошла в кладовую, а потом в его денник. Нигде не было заперто, конюхи должны были наполнить поилки, когда стемнеет, а потом запереть.

Свет только еще угасал.

Я сама положила на Море седло, и он склонил голову, чтобы я могла надеть на него уздечку. Когда я затянула подпругу и выводила его во двор, с сеновала спустился парнишка, прислуживавший на конюшне. Он опасливо на меня взглянул.

– Я еду прокатиться, – сказала я.

Голос мой больше не был тихим воркованием молодой леди. Я снова была Меридон – Меридон, отдававшей приказы Ри, умевшей прикрикнуть на пьяного отца.

– Я еду одна и не хочу, чтобы им говорили. Этим, в доме. Ты меня понял?

Он кивнул. Глаза у него были круглые, но он ничего не сказал.

– Когда придут поить и кормить лошадей и увидят, что Моря нет, скажешь им, что все в порядке. Что я его вывела и позднее приведу обратно, – сказала я.

Он снова кивнул, вытаращив глаза.

– Хорошо? – спросила я, улыбнувшись.

От моей улыбки словно вышло солнце – он просиял.

– Хорошо, мисс Сара! – ответил он, внезапно обретя дар речи. – Да! Хорошо! И я никому не скажу, куда вы, и все такое. Да. Они даже не узнают, что вы уехали, все ушли в конный балаган, а меня тут оставили одного. Они днем ушли и, поди, завернули в «Быка» на обратном пути. Только я знаю, что вы уезжаете, мисс Сара. А я никому не скажу.

– Спасибо, – слегка удивившись, ответила я.

Потом подвела Море к седельной ступеньке, забралась в дамское седло и шагом выехала со двора.

Я направилась по главной дороге в Мидхерст, подумав, что балаган Гауера встанет на южной стороне от городка, совсем рядом, и я была права.

Свет ламп, мерцающий сквозь приоткрытую дверь амбара, я увидела издалека. На дороге стояло несколько стреноженных лошадей фермеров, которые приехали с женами посмотреть представление. Было даже несколько двуколок, лошади, запряженные в них, были привязаны к забору.

Я остановила Море и посмотрела на амбар. У двери никого не было. Я решила, что в хорошей одежде и шляпке меня не узнают, особенно если все будут на арене, а я стану держаться позади толпы. Я отвела Море на другую сторону дороги и привязала его среди фермерских кляч возле изгороди. Потом подняла шлейф амазонки и пошла по дорожке к двери амбара.

Я услышала дружное «о-о-о!», когда вошла, и, проскользнув вдоль стены, прислонилась к ней. Я боялась, что меня стошнит.

Джек стоял наверху.

Джек-дьявол, Джек-дитя, Джек – улыбчивый убийца.

Он стоял на стойке ловца, там же, где раньше. И все было так, как я боялась, как видела во сне, как, клялась я, оно не может быть!

Все было, как прежде. Так же, как было всегда.

Словно она никогда и не стояла на площадке, тонкая и легкая, как ангел, не летела к нему доверчиво, как ребенок, вытянув руки, улыбаясь непослушной торжествующей улыбкой, потому что была так уверена, что выиграла большой куш, заработала спокойствие и счастье на всю жизнь.

Все было так, словно он ничего не сделал. Словно ни ее, ни меня вовсе никогда не было.

Я зажмурилась. Услышала, как он крикнул: «Прэт!» – как слышала тысячу раз, сотню тысяч раз. Услышала его: «Ап!» – и жуткое тошнотворное «о-о-о!», которое издала толпа, а потом шлепок твердого захвата по живой плоти, когда он поймал летунью, и взрыв восторженных аплодисментов.

Не надо мне было приходить. Я повернулась и, оттолкнув какого-то мужчину, направилась к двери, прижав к губам тыльную сторону ладони, мокрую от подступившей рвоты. Едва выйдя на улицу, я ухватилась за стену, и меня вырвало. Меня трясло, как мокрого щенка. И между приступами тошноты я снова слышала веселый крик Джека: «Прэт!», а потом: «Ап!» – словно он никогда не выкликал с площадки девушку, чтобы бросить ее… бросить ее…

– Итак, дамы и господа, на этом мы завершаем вечернее представление. Мы будем здесь до вторника! Просим, приходите еще и расскажите своим друзьям, что вас всегда ждет радушный прием в Поразительном Конном и Воздушном Балагане Роберта Гауера!

Это был голос Роберта. Уверенный балаганный крик.

Я бы его всюду узнала. Разудалое веселье в его тоне ударило меня в живот, как крепкий джин. Я вытерла рот перчаткой, вошла в дверь и осмотрелась.

Люди выходили, довольные представлением. Одна женщина толкнула меня, а потом, увидев ткань, из которой была сшита моя амазонка, и ее покрой, присела в книксене и попросила прощения. Я ее даже не заметила. Глаза мои были прикованы к арене, к небольшому кругу белых опилок внутри кольца из тюков сена. В ее центре стоял Роберт Гауер, раскинув руки в стороны после поклона, одетый так же, как на том, первом, представлении – в красивый красный фрак и белоснежные бриджи, рубашка на нем была тончайшая, сапоги начищены. Его румяное лицо лоснилось и улыбалось в свете ламп, словно он никогда не приказывал, чтобы девушку учили идти на смерть с улыбкой на лице и ленточками в волосах.

Я протолкалась сквозь выходившую толпу и подошла, не замечая, как на меня смотрят, к кольцу арены. Перешагнула через тюк сена и двинулась в центр, где сама, бывало, по праву стояла и кланялась. Роберт обернулся, когда я подошла к нему, его рабочая улыбка угасла, лицо приняло настороженное выражение. Он не узнал меня в роскошной амазонке, с заколотыми под шляпой волосами. Но увидел, какая дорогая на мне одежда, и слегка улыбнулся, гадая, что от него может быть нужно этой леди.

Я остановилась прямо перед ним, без предупреждения подняла хлыст, ударила его, – по правой щеке, потом по левой, – и отступила назад. Руки его сперва сжались в кулаки, он хотел на меня броситься, но потом остановился и посмотрел на меня внимательнее.