И еще там есть большой черный кожаный диван, на котором я сплю. Кабинет просторный, два окна, оба во двор. Меня это вполне устраивает, к тому же близко от центра… Впрочем, думаю, им безразлично, на каком диване я сплю, тем более что сплю я на нем одна, — закончила Барбра.

— Вам совсем не обязательно было мне все это рассказывать…

Адвокат по-прежнему вертел в пальцах карандаш. Их взгляды снова встретились.

— Слушаю вас, — сказала она.

— Что?

— Мне показалось, вы еще о чем-то хотите спросить…

— Да, пожалуй… — ответил он. — Вы попали сюда случайно или вас кто-нибудь ко мне направил?

— Просто я о вас слыхала, господин адвокат… Вот и все… — Она встала и протянула руку. — Спасибо… Ох, чуть не забыла… Вы, кажется, знаете пана Вахицкого? — Она опять села.

Лицо Гроссенберга (так ему по крайней мере показалось) ничего не выражало. Однако ответил он несколько неуверенно:

— Зна-а-ю.

— Думаю, я могу полагаться на него так же, как на вас?

— А при чем тут он?

— Улица Видок, три.

— Что?.. — удивился адвокат. И вдруг понял…

Барбра улыбнулась и встала. Что-то пастельно-синее и красное взметнулось над креслом. Обутые в туфельки на низком каблуке ноги с мускулистыми икрами балерины, мягко, но как-то подчеркнуто решительно ступая, зашагали по устилающему пол ковру к двери в переднюю. Что и говорить, в том, как Барбра Дзвонигай уходила, чувствовалась профессиональная выучка. В передней уже стояла горничная, которая подала ей пальто.

А вот что примерно происходило тем временем с Вахицким.

В конце июня, вскоре после волнующей беседы с библиофилом Тетем на крыше "Спортивного", к нему (Вахицкому) обратились не то из исторического отдела, не то из отдела документации ГИВСа с просьбой сообщить как можно больше биографических данных о его матери, а главное — принести оставшиеся после нее фотографии или еще какие-нибудь принадлежавшие ей вещи, которые могли бы пригодиться отделу в проводимых исследованиях. Вахицкого чрезвычайно любезно попросили зайти в любой удобный для него день утром, чтобы при личной встрече обсудить этот вопрос, представляющий большой интерес для службы документации и архивов.

Главная инспекция вооруженных сил размещалась на Уяздовских Аллеях во внушительном, несколько тяжеловатом сером здании с широкими черными (поскольку все они были распахнуты) окнами. Крыша дома была украшена разного вида гипсовыми шлемами, щитами, гусарскими крыльями и скрещенными пиками. На первом этаже, среди множества других, находился кабинет, заставленный библиотечными шкафами, куда Леона провели безо всяких формальностей. Принял его совершенно лысый, хотя совсем еще молодой, человек, имевший в своем гербе баронскую корону ван Турмов, но носивший давным-давно переделанную на польский лад фамилию Вежица. Молодой человек был в мундире поручика военно-морского флота, что сразу расположило к нему Леона; на Вахицкого повеяло морем — всего лишь Балтикой, если быть точным, но ведь и балтийские волны легко могут занести человека в Бискайский залив, а затем, обогнув Африку, прибить к знойным берегам тропических островов.

Было четверть одиннадцатого утра. Лысый моряк, держась очень любезно и предупредительно, попросил Леона рассказать "как можно подробнее, что он знает и помнит" о матери. Его интересовало буквально все. Не только факты, связанные с ее деятельностью в Польской военной организации, но и в более поздний период, как до майского переворота Пилсудского, так и после. Вахицкий честно признался, что у его матери были в крови исконно наши, польские, благоприобретенные за годы разделов навыки конспирации — и она просто физически страдала, если ей приходилось о себе рассказывать.

— Не мне вам это объяснять, — добавил Леон, — но, между нами, соотечественниками, говоря, в этом смысле нам ровня лишь сицилийцы со своей мафией. Разумеется, мафия мафии рознь, многое оправдывается возвышенностью целей. Но моя мать принадлежала к той категории польских женщин, былых служительниц таинственного дела возрождения отчизны, которые, уже после обретения независимости, заказывая шницель по-венски, по привычке… шептали об этом официанту на ухо. Живя с ней под одной крышей, нельзя было толком понять, закончилась эпоха подпольной деятельности или, напротив, только началась… — При этих словах барон Вежица одобрительно кивнул своей блестящей кремовой лысиной. Но одновременно поглядел на Леона Вахицкого с тревогой — в первый и последний раз за все время их разговора.

Тут следует несколько — совсем немножко — отвлечься в сторону. После второй мировой войны, оккупации и освобождения многие события минувших лет видятся в ином свете. Дети аковцев, аловцев[46] и даже каких-нибудь сеющих страх эндеков не удивятся, прочитав высказывание Вахицкого относительно "мафиозности". Никуда не денешься, он был прав! Но почему поручик польского флота при этих словах покосился на Леона с тревогой? Просматривая спустя годы свои записки, чудом уцелевшие во время Варшавского восстания, адвокат Гроссенберг задумался, как быть с этой деталью и не лучше ли ее, как несущественную, вообще опустить. Косой взгляд мог быть случайным, хотя Леон утверждал, что, перехватив его, почувствовал себя сконфуженным и чуть ли не оскорбленным. Впрочем, потом это ощущение исчезло.

Но однажды (значительно позже, через полгода или год после восстания) адвокат узнал о существовании некоей книги, заурядного романчика зарубежной писательницы, примечательного лишь одним: речь там шла о… возникновении нашего антинемецкого подполья. Адвокат даже держал эту книжку в руках; к сожалению, газету, на которой он записал фамилию автора, кто-то по ошибке унес с его столика в кафе. Специалистам по английской литературе, вероятно, нетрудно будет установить, что это была за писательница, довольно, впрочем, посредственная, которая по неизвестным соображениям сочинила роман, где действие происходило сперва в довоенной, а затем в оккупированной Варшаве и где описывалось, как якобы создавалось польское подполье. Знакомый Гроссенберга, владелец этой книжки, перевел ему несколько самых поразительных страниц. Книга была издана еще во время войны. По воле автора задолго до начала войны в Варшаву прибывают специальные посланцы "Интеллидженс сервис". Какие-то офицеры. На них возложена задача "помочь" польским коллегам в организации антинемецкого подполья (?!). В те годы, когда все мы — люди старшего поколения — весьма беспечно прохаживались по варшавским улицам, насвистывая мелодии популярных песенок и проводя вечера в кафешантанах, в те годы, когда Венява-Длугошевский сказал буквально следующее (автор при этом присутствовал): "В будущей войне решающую роль сыграет кавалерия", когда никто в стране не прилагал особых усилий для укрепления обороноспособности, — в эти годы, по мнению английской писательницы, в сердце польской земли ковалось самое современное оборонительное оружие — движение Сопротивления. Сколько в этом чепухи, а сколько лжи — судить трудно. Странно только, что это пришло кому-то в голову. Кто внушил такие мысли англичанке и зачем она — ни с того ни с сего — взялась об этом писать? Быть может, за ее спиной стоял тот же "Интеллидженс сервис", падкий на саморекламу? Однако оставим в стороне вопрос о предполагаемой роли англичан — бог с ними; удивление вызывает сам факт (будь то даже сплетня или литературный вымысел). Адвокат знал, что авторов подобных сочинений обычно вдохновляют собственные музы с саблей на боку либо с пистолетом у пояса. Но неужели кто-нибудь из лондонских поляков, бряцающих саблей, тоже был заинтересован в такой фальшивке? В свете этих загадок можно, впрочем, понять, почему барона Вежицу охватила тревога, когда Леон начал распространяться насчет нашей любви к мафии: возможно, явное беспокойство поручика было вызвано опасением, что какие-то слухи, касающиеся только еще зарождающихся и тщательно скрываемых планов создания конспиративной сети, просочились наружу и достигли нежелательных ушей. Все это, разумеется, весьма шаткие предположения, тонюсенькие ниточки, однако адвокат, поразмыслив, решил их из своих заметок не убирать. Ниточки! Из чего, как не из перепутанных, почти невидимых нитей сотканы неудержимо разворачивавшиеся в "Спортивном" события? Одни только ниточки да паутинки и окружали Леона Вахицкого, завязывались узелками, запутывались, иногда рвались, а иногда вдруг с чем-то его соединяли — как правило, самым неожиданным образом. Загадочность всего, что творилось вокруг, и сложность его собственной ситуации, быть может, покажутся не столь непонятными, если принять во внимание, что историческая эпоха, в которую происходили описываемые события, сама изобиловала неясностями. Шутки шутками, но находившиеся тогда у власти питомцы Пилсудского, который не разрешал отдавать секретные приказания в письменном виде, не позволял делать, а тем более хранить никакие заметки, пробили в плотине брешь, открыв путь бурному потоку исторических фактов, в которых нетрудно было различить два течения: поверхностное и глубинное. История польских тайных обществ еще ждет своего исследователя. Какую роль в межвоенный период сыграло масонство? Пересекались ли на польской земле влияния Ложи Великого Востока и Ложи Шотландского Обряда? Насколько правдивы были ходившие тогда слухи, будто Пилсудский масон и совершить майский переворот ему помогли английские каменщики — о чем, впрочем, уже упоминалось? Что из себя представляла польская ложа под названием "Эдельвейс"? Адвокат Гроссенберг впоследствии — много позже, уже после смерти Маршала, — услышал от знакомого офицера из второго отдела одну довольно-таки анекдотическую историю.