"Вздор! Забудьте об этом как можно скорее!"

"Ну как же, — отвечает, — вначале он был в полковничьем мундире с аксельбантами, через две недели в мундире майора, а теперь — видели? Еще через несколько дней явится в сером стрелецком мундире".

Тут она вздрогнула. Время от времени она вздрагивала. Но чашку супа выпила полностью. Потом пришла супруга нотариуса с сыном, они обошли всю квартиру. Следует сказать, ваша матушка делала вполне толковые замечания насчет того, куда что спрятать. Но когда дело дошло до спальни — войти туда отказалась. Сказала только, всячески подчеркивая это, чтобы постель не трогали, пусть все остается как есть. Это, мол, ее последняя воля. Жена нотариуса посмотрела на меня понимающим взглядом, а я сделал вид, что этого взгляда не понял. Тут как раз зазвонил телефон, потому что я заказал срочный разговор с Батовицами. Краковский коллега сообщил, что в санатории есть свободные места и что вечером он лично примет пациентку. Прошел час, а может, и больше. Я даже начал было беспокоиться. И вдруг звонок в парадную дверь. Входит этот Дрозд или как там его, и сразу видно, что это переодетый в штатское солдат. Он представился, буркнул свою фамилию. Мама с сынком, видно, очень его не любили, потому что сразу забились в угол. Такие вещи, знаете ли, чувствуются на расстоянии. Между обществом и этой солдатней стена. К-хм. Я дождался, когда ваша матушка села в машину рядом с майором Куропаткой. Машина, кажется, была военная, за рулем сидел молодой солдат. К-хм… вот и все, что я могу вам сказать. Ага, вернувшись на своем "мерседесе" в Варшаву, я, разумеется, еще раз позвонил в Батовицы коллеге и передал ему свой диагноз. Кроме этого, у меня имеется запись, что "сын пациентки работает в краковском отделении Бюро путешествий". Об этом мне сказала супруга нотариуса. К-хм… Вряд ли я стал бы записывать адрес, если бы не собирался вам написать. У меня есть привычка, во всяком случае, я всегда стараюсь установить контакт с семьями своих пациентов. Да, теперь я вспоминаю… точно, я написал вам письмо.

— Очень жаль, но, увы, я письма не получил, — ответил Леон. — Мне позвонили из Батовиц спустя несколько дней, когда маму перевели в третий корпус. Похоже, она скрывала мой адрес и только в какую-то минуту доверилась одной из сиделок… Поверьте, я очень благодарен вам за такое подробное описание этих, этих… А больше всего я признателен вам за вашу заботу о матушке.

Новоницкий снова поглядел на часы.

— Вы пробыли у меня более двадцати пяти минут, — заметил он.

— И последнее, о чем я хотел вас спросить, господин доктор, — сказал Вахицкий, уже вставая. — Не кажется ли вам, ха, как бы поточнее это выразить, какова первопричина заболевания, страхов… Ведь маме все время казалось, будто ей грозит какая-то опасность, не правда ли?..

— Да.

— И причиной этих опасений за свою жизнь было нечто… нечто реальное?

— Знаю, знаю, о чем вы думаете! — воскликнул врач. — Это становится забавно: люди боятся своих же людей! Если бы я мог ответить вам утвердительно, это доставило бы мне, к-хм, в политическом смысле удовлетворение. Но, увы, ваше предположение я должен отвергнуть со всей решительностью. С медицинской точки зрения случай вполне ясный. Будьте любезны, вот туда, — указал он на двери приемной, потому что Леон по рассеянности направился в другую сторону.

— Ха! — воскликнул Леон. — Прошу прощения! — и вышел.

У дверей приемной уже сидела грузная дама в соломенной шляпке с лиловыми лентами и с дрожащей лиловой и словно бы совсем голой собачкой на коленях. Трудно было бы сказать, кто из них двоих больше волнуется — дама или собачка. Леон протянул монету навстречу наманикюренным пальчикам горничной, так и стрелявшей глазками, а потом, сбежав вниз по лестнице, вышел на Вспульную. На мостовой по-прежнему грохотали ломы, а на углу алели флажки, указывая, что на этом отрезке движение закрыто. Идя потом по Маршалковской, Леон несколько раз хотел было обернуться, но, вспомнив опасения матери, ее болезненные страхи, почему-то воздержался. Он старался не смотреть также и в зеркальные стекла витрин.

Во внутреннем кармане пиджака, у самого сердца, он ощущал твердое прикосновение маленького револьвера матери.

Граммофон играл; из большой синей лилии, распустившейся на буфетной стойке, взлетало пиццикато легкомысленного попурри. Хозяйка встала и сменила пластинку. Она улыбалась совсем по-домашнему, но в глазах ее при этом можно было прочесть не только испуг, но и нечто похожее на предостережение. Словно бы кто-то напевал все ту же украинскую песенку, только на польском языке: "Ой, не ходи, Леонек, ты на посиделки, ведь на посиделках девушки — колдуньи".

И все же удивительная вещь, едва только Леон переступил порог "Спортивного", у него словно бы груз свалился с плеч, наступило некое духовное очищение. Несмотря на наличие здесь сомнительных, весьма специфического свойства субъектов, все в "Спортивном" существенно отличалось от истории со сломанным замком и от случая с телеграммой, от записей в протоколе психиатра Новоницкого. И замок, и телеграмма, и даже военная автомашина, отвозившая его мать в Батовицы, невольно наводили на мысль, что все это уже покрыто слоем тины. Это сразу чувствовалось. Зато здесь… Удивительное дело. Всему виной были конрадовские декорации, не иначе, потому что здесь, несмотря на некую тропическую духоту, словно на морском берегу дул очищающий душу ветер. Так позднее вспоминал об этом Леон. Фантазия Конрада не была приземленной — она приносила очищение даже тогда, когда на карту ставилась жизнь. Быть может, здесь царил его дух?

Под каштаном, спиной к двери, сидела она, ее черные волосы были стянуты на затылке золотой ленточкой. Сегодня на ней было другое платье — оранжевое, без рукавов. К оранжевому цвету очень подходит зеленый — поэтому талия ее была перехвачена широким, прошитым золотой нитью, зеленым поясом. Правый локоть она поставила на стол, при этом плечо ее то поднималось вверх, то снова опускалось. Маячивший на пороге ресторана официант, можно сказать, с удовлетворением приглядывался к этому пляшущему плечу.

— Что-нибудь случилось? — шепнул Леон.

— Что может случиться? — в унисон прошептал официант. — По-моему, прошу прощения, она просто беременна.

— Ха, я вижу, вы психолог, сеньор Рикардо! Принесите-ка мне побольше льда. И, пожалуй, для начала, вермута с джином…

Хозяйка, сидевшая в коричневой глубине ресторана за стойкой, привстала и, держа обеими руками накидку, с любопытством поглядывала на них. Граммофон все играл. Ступая в такт попурри. Леон спустился по ступенькам и по шуршащему гравию подошел к Барбре. Отодвинул стул от стоявшего по соседству столика и уселся в двух шагах от нее. При этом он не глядел ей в лицо.

— Конрад не был способен на подлость, — сказал он.

Она не ответила. Но он чувствовал на себе ее взгляд.

— Мне не хотелось бы повторяться. И все же… Я и в самом деле ничем не смогу вам помочь?

Краешком глаза он невольно видел подрагивающее плечо и более внимательно посмотрел на нее. Она плакала. Он снова отвернулся.

— Уверяю вас, меня это ничуть не касается. Это ваше дело. Я задал вам вопрос скорее как случайный человек, как прохожий, ну, скажем, если бы это было где-то на улице.

Оранжевая полоска плеча наконец замерла на месте.

— А с чего это вы опять вспомнили про Конрада? — спросила она своим низким, чуть потускневшим голосом.

— Потому что Конрад — это охранная грамота.

— Какая грамота? — удивился голос. Наступила краткая пауза — оба они словно бы были застигнуты врасплох. — Вы проверяете себя Конрадом?

— Любым его романом.

— Такого я еще не встречала! Вы имеете в виду "Победу"?