— Я знаю, вы хотели бы с ним познакомиться, — отозвался Гроссенберг и на минутку задумался. — Я понял это и непременно передам, — поспешил он добавить.

— Я полагаю, он в любом случае захочет приехать, собрать свои вещи…

— О, ради бога, об этом не беспокойтесь. Что касается вещей, то тут Вахицкий уже распорядился. Надеюсь, что супруга его благодетеля, господина Повстиновского, не откажет ему в любезности и возьмет это на себя. Наймет кого-нибудь в помощь, ну, скажем, свою собственную прислугу. Ведь в доме, кажется, по-прежнему живет все та же кухарка. — Адвокат сделал паузу. Он заметил, что в узких щелочках глаз собеседника словно бы вспыхнули искорки. — А кстати, — продолжал он дальше, стараясь, чтобы фраза звучала безо всякого нажима, — показания, которые дала кухарка, полицию удовлетворили?

— На нас не угодишь, пан адвокат.

Темно-кирпичное, меченное оспой лицо комиссара сделалось вдруг настороженным. Гроссенберг, к неудовольствию своему, заметил, что теперь оно выражало неприязнь, очевидно вызванную непосредственно им самим, его особой. Полицейский вдруг стал что-то стряхивать рукой со своего синего плеча. Так, словно бы к мундиру его пристала пушинка. Но никакой пушинки, даже малейшего следа пыли на синем сукне не было. Он хотел бы что-то с себя сбросить, а может быть, избавиться от моего присутствия? — невольно подумал Гроссенберг, именно так истолковав его жест.

— Понимаю, — отвечал он, — но не знаю, все ли. Может быть, вы хотите сказать, что в показаниях кухарки было что-то такое… Или вас еще что-то не устраивает?

— Я хотел этим сказать, что мы и в самом деле подозреваем… каждого, чист он перед законом или нет. Что вас еще интересует?

Гроссенберг вынул из кармана повестку. Она была без конверта, вдвое сложена, с наклеенной сверху маркой. Адвокат положил ее комиссару на стол.

— Эту бумагу ченстоховская полиция прислала Вахицкому в Варшаву. Вы просили его явиться в здешний комиссариат, — начал он.

— Что из этого? Может, пан Вахицкий на нас обиделся?

— Ничуть. Он готов приехать даже сегодня, если я ему позвоню. Но он очень занят и просил меня от его имени сделать в полиции заявление, что по делу о взломе квартиры он никого не подозревает и что врагов у него нет, словом, никаких претензий.

— Но ведь я говорил вам, что встреча с нами — в интересах самого пана Вахицкого.

— Однако он не придает этому делу никакого значения и не хотел бы тратить понапрасну время. Следует ли мне настаивать на его приезде, так ли это для вас важно?

— Н-нет, — неуверенно протянул комиссар. — Н-нет. Раз это его не интересует, то и полиции не к чему быть большим католиком, чем папа римский.

— Вот и прекрасно. — Гроссенберг встал. — Простите, что я отнял у вас столько времени. Стало быть, я могу сообщить ему, что вызов в полицию недействителен?

Комиссар кивнул. Лицо его снова сделалось настороженным. Он определенно испытывает ко мне антипатию, снова подумал Гроссенберг. Вдруг раздался странный металлический лязг. Вслед за ним — довольно громкий скрип, похожий на скрип седла или новой кожи. Это комиссар, вставая из-за стола, ненароком словно бы поскользнулся. Синий мундир подался вперед — комиссар ухватился за край стола. Адвокат с удивлением поглядел на него. Но уже через минуту полицейский вновь обрел равновесие и обошел стол, вероятно желая проводить гостя до двери. И тогда металлический лязг и скрип седла стали ритмично повторяться, сопровождая каждый шаг полицейского. Комиссар с трудом передвигался, выбрасывая вперед правую искусственную ногу.

Эта искусственная нога невольно навела адвоката на кое-какие размышления. Впрочем, проверим, решил он за дверью кабинета. Он прошел через канцелярию с зарешеченными окнами, а когда был уже у выхода — заглянул за деревянную перегородку, где сидел дежурный сержант.

— Прошу прощения… вы не могли бы мне сказать, как фамилия комиссара? Я забыл его спросить.

— Двораковский, комиссар Двораковский.

— Спасибо. Он, наверное, потерял ногу на войне, у него ведь протез…

— Да, на войне. В двадцатом году.

Ага, подумал Гроссенберг. Он вышел на улицу и, обмахиваясь шляпой, направился в сторону вокзала, напротив которого в гостинице "Полония" находился ресторан. Он прошел мимо маленького магазинчика со всевозможными четками, крестиками и дешевыми медальончиками: выставленные на витрине, они даже частично заслонили довольно скверную репродукцию с изображением богородицы: она скромно темнела, словно бы смущенная пышной позолотой своих рам. Прошел мимо расположившегося тут же на углу лоточника, продававшего гипсовые фигурки святых в голубых облачениях или просто в коричневых рясах, сверкавших все той же дешевой позолотой, с розовыми пятнами на белых щеках и с наивными обручами вокруг головы — вместо нимба. Хозяин лотка, святоша, смахивавший скорее на бродягу, показывая рукой на фигурки, хриплым голосом восхваляя то одного, то другого святого, уговаривал остановившихся возле него баб купить товар. На булыжной мостовой зацокали копыта, и адвокат увидел на светлом сиденье коляски плачущую женщину в черном, а рядом с ней свеженакрахмаленную старушку-монахиню с круглым блаженно-кротким лицом.

Ага, ага, думал адвокат, значит, он потерял ногу на войне… Этот факт словно бы подтверждал его догадки. Разумеется, потерять ногу в двадцатом году мог в любой сугубо штатский человек, добровольцем записавшийся в армию. Но вполне возможно, что комиссар был прежде военным. А военные, которые перешли в полицию… гм. Гроссенберг знал о том, что второй отдел генштаба связан с полицией. В этом не было никаких сомнений.

В Ченстохове в то время были расквартированы 27-й пехотный полк и 7-й полк легкой артиллерии. Так случилось, что адвокат знал майора-артиллериста из этого самого 7-го полка.

Правда, вначале он познакомился с его женой, пани Ягусей, которая без малого год назад, чрезвычайно взволнованная, в полуобморочном состоянии, что-то выкрикивая об алиментах и разводе, влетела в его адвокатскую контору. Как оказалось, майор Ласиборский (ее супруг) спутался с женой какого-то поручика и две ночи не ночевал дома. Его видели выходящим рано утром от этой особы. Ягуся никак не намеревалась быть посмешищем полковых дам, а также всей Ченстоховы. Она с удовольствием бы выцарапала глаза не только жене поручика, но и самой полковнице, которая, как назло, с этой бабой в дружбе. Из Ченстоховы майорша выехала в чем была, даже без чемодана, захватив с собой только круглую картонку со своей любимой шляпой в форме мексиканского сомбреро — отныне ничто больше в мире не заслуживало ее теплых чувств. Со шляпой она не расстанется ни за что, ни за что на свете. Остановилась пани Ягуся на Мокотове у школьной подруги, которая посоветовала ей незамедлительно обратиться к адвокату — специалисту по бракоразводным делам, в данном случае именно к Гроссенбергу. Вот она и пришла и надеется — ах, ах, простите, я вся дрожу! — что адвокат покажет почем фунт лиха майору, этому бабнику! — простите за грубое слово, но я так переживаю! Несмотря на волнение, пани Ягуся смогла весьма обстоятельно рассказать, что у ее свекра под Кельцами есть имение и два кирпичных завода, так что, если его сыну понадобится платить алименты — столько-то и столько-то, господин адвокат, и ни копейкой меньше! — он найдет, где раздобыть деньги. Пани Ягуся также добавила, что и самого свекра была бы не прочь выжить из имения и пустить по миру с нищенской сумой.

Адвокату, неплохо разбиравшемуся в своих клиентах, дело не показалось сложным. Он примерно представлял себе, чем оно закончится. Естественно, первым своим долгом он считал сделать все возможное для примирения сторон. Несмотря на протесты пани Ягуси и ее горячие заверения, что "такого я вам никогда не прощу!", в его приемной вскоре появился сам майор Ласиборский, элегантный верзила с бесстрастным лицом манекена, имевший обыкновение смеяться в те моменты, когда никто из присутствующих причин для смеха не находил. Он клялся, что не понимает, о чем идет речь, что у него есть алиби и что скорее его прах будет лежать в армейской часовне, нежели он согласился на развод. В мрачной картине своих бренных останков, покоящихся в часовне, майор, вероятно, усмотрел что-то забавное, поскольку ни с того ни с сего издал короткий квакающий смешок. Вопреки своему сходству с манекеном он оказался человеком весьма чувствительным, с сердцем мягким, как воск, переполненным исключительно любовью к Ягусе… ну, может быть, еще к своим легким полевым орудиям. Кроме того, у майора было довольно оригинальное хобби: он собирал сведения о самоубийцах; с ним иной раз можно было буквально ошалеть от неожиданности. "Поди-ка сюда, Ягуся, я тебе кое-что покажу!" — якобы крикнул он однажды из спальни жене, находившейся в соседней комнате. Когда же она, сгорая от любопытства, вбежала в спальню: "Что, милый, что такое?", то увидела мужа, сидящего на кровати с широко разинутым ртом, куда он неизвестно зачем сунул дуло пистолета. Ягуся, естественно, перепугалась и подняла визг на весь гарнизон. Но это был всего лишь безобидный эксперимент — майор, как оказалось, захотел испытать, "что чувствуют самоубийцы". Вынув изо рта дуло, он тотчас же по-своему коротко рассмеялся.