Комиссар сидел на своем кухонном стульчике очень прямо и неподвижно, касаясь плечами спинки.

— Чем я могу быть вам полезен? — спросил он и как-то странно шевельнул губами. Казалось, он хочет улыбнуться и не знает, как это делается. — Я, в общем-то, здесь всего несколько дней, замещаю. Разумеется, кое-что слышал, но, быть может, вы мне напомните подробности?

— Я готов. Несколько дней назад, а точнее, в прошлый четверг кухарка, которая стережет пустующий дом Вахицкого, выйдя с утра в сад, увидела, что в одном из окошек подвала выбиты стекла. Окна эти находятся на уровне земли — они очень широкие, но при этом низкие. Напоминают узкую застекленную щель. Щель эта перегорожена пополам, словом, в каждом окне по два стекла. Оба были выбиты.

Рассказывая, Гроссенберг все время наблюдал за комиссаром, а вернее — за его осанкой. По мнению Гроссенберга, осанка любого сидящего за столом чиновника, повороты его корпуса всегда по-своему красноречивы и тоже о чем-то говорят. Если чиновник, сидящий за столом, хотя бы чуточку наклонится вперед, навстречу собеседнику, это означает, что он близок к тому, чтобы удовлетворить его просьбу, уступить, пойти навстречу. Словом, тогда можно еще надеяться! И совсем, о, совсем другое дело, если начальник сидит прямо, неподвижно, опершись о спинку кресла, и позы своей не меняет. Тогда можно быть уверенным, что проситель его не интересует и ни за что на свете он не изменит своего отрицательного решения — рассчитывать не на что.

Комиссар по-прежнему сидел, прислонясь лопатками к спинке стула… Адвокат, стараясь быть кратким и вместе с тем передать весь драматизм происшедшего, продолжал рассказ.

Кухарка присела на корточки возле окошка и даже сунула туда голову. Она знала, что в подвале стоят ящики, довольно большие, в которых пан Вахицкий хранит вещи, принадлежавшие его покойной матери. Собственно говоря, почти все ее имущество. И вот она с ужасом видит, что у большей части ящиков крышки открыты, сорванные доски торчат вверх, на полу разбросана одежда, белье и много-много вещей, принадлежавших прежде ее хозяйке. Должно быть, она завыла со страху и, крестясь, побежала к Повстиновскому. Она знала, что он следит за домом и все ключи у него. "Пан нотарий, караул, грабят! — запричитала она. — Воры растащили хозяйкины платья, может, старьевщики… Вы, пан нотарий, наверное, слышали, вчера приходил такой старьевщик, с черной бородой, и все спрашивал, нет ли дома платьев каких или пальто, он бы купил. У-у! Я ему, пан нотарий, говорю, нет, мол, ничего нет, только вот пальтишко на ватине, подарок покойницы хозяйки, оно мне мало, на животе не сходится. Но продать все равно не продам, невестке на зиму пригодится. С тем он и ушел. А через час вернулся, нет ли тряпья какого, спрашивает. А ну, говорю, пошел отсюда, ты, крыса ветхозаветная, хозяйка моя в могиле… И-и-и…"

И в таком роде. Через несколько минут Повстиновский догадался, что в подвал влезли грабители, и со всех ног вместе с сыном, захватившим на всякий случай запасную тросточку отца, помчался следом за кухаркой к дому Вахицкой. В дом они вошли с черного хода, парадная дверь всегда на запоре. Спустившись в подвал, он увидел, что окна и в самом деле выбиты, а вокруг — чудовищный беспорядок. Все вещи не только выброшены из ящиков, но и разбросаны по углам, а простыни, аккуратно сложенные после глажки, расстелены, словно покрывала. Повсюду валялось столовое серебро и раскрытые книжки. Всевозможные мелочи из домашнего обихода, обувь, одежда… Что там буря! Такого не увидишь даже после землетрясения. Ну, к примеру… у большой шкатулки с инкрустациями не только сорвали крышку — она вся была поломана. Кто-то положил ее прямо на настольную лампу, стоявшую в углу, на печке. Сломанная шкатулка, словно по капризу какого-то невидимого ветра, висела теперь на лампе в виде дополнительного абажура.

Повстиновский, зная, что до прихода полиции не следует ни к чему притрагиваться, оставил все как есть. В кухне он попробовал было порасспросить кухарку, не озоровал ли кто в доме ночью, но без толку — она ведь глуховата. Он тотчас же обратился в полицию, которая прислала своих людей. Но агенты, их было двое, не смогли установить, совершена ли кража, какие вещи пропали, об этом могла бы знать только их хозяйка, теперь, увы, покойная. Даже если бы ее сын, Леон Вахицкий, специально приехал из Варшавы, а он этого сделать не мог, он тоже ничего бы не установил, потому что не помнит всех вещей своей матери. Но наиболее ценные — столовое серебро, новая дамская шуба — остались целы.

— Составили протокол, но, насколько мне известно, — закончил свой рассказ Гроссенберг, — дело не получило хода. Ага, кажется, об этом мне рассказывал господин нотариус, кухарку часа четыре допрашивали.

О том, в каком виде он застал сад, адвокат пока что умолчал.

— Там были Федоренко и Кцюк, — подал голос молоденький сержант.

— Занимайтесь своим делом, — одернул его комиссар.

Сержант смущенно заморгал белыми ресницами и снова застучал двумя пальцами по клавишам "Ундервуда".

— Ну что же. Ей-богу, мы мало что знаем. Но, как всегда бывает, чем меньше знает полиция, тем больше знает сам пострадавший.

Любопытно, однако, снова подумал Гроссенберг.

— Вы так говорите об этом, господин комиссар, словно все случившееся бросает тень на самого пострадавшего.

— Если с гражданином Речи Посполитой происходят какие-то странные истории… то в девяти случаях из десяти он сам странный. Если вдруг приключилось нечто из ряда вон выходящее, то прежде всего следует установить — с кем. От этой печки следует танцевать.

— Леон Вахицкий долгое время был вице-директором краковского отделения Бюро путешествий. Как известно, он сын заслуженной политической деятельницы, последние годы жившей у вас, в Ченстохове.

— Это мы знаем. Но какие у него контакты, круг общения? Если бы мы с ним встретились, я бы прежде всего задал ему такой вопрос: есть ли у вас враги? Вы ведь, наверное, немного разбираетесь в нашей работе и более-менее знаете, как мы поступаем с такими людьми. Есть ли у вас враги и кого вы, пан Вахицкий, подозреваете? Вы говорите, что я бросаю тень, но мне хотелось бы, наоборот, пролить свет. Но раз пан Вахицкий лично не соизволил этим заняться, я не буду передавать дело в Варшаву. Не стоит оно того. Между нами говоря, ничего особенного не случилось, поразбросали вещи, только и всего. У нас здесь в Ченстохове есть дела куда посерьезней, и из-за какой-то ерунды я не могу загружать сотрудников. Как вы видите, я говорю с вами вполне искренне.

Комиссар опять шевельнул губами, и опять улыбка не полупилась. Гроссенберг знал, что, коли речь зашла об искренности, тут-то и жди подвоха. Комиссар ни чуточки не подался вперед, так и сидел, откинувшись на спинку стула.

— Но скажите по крайней мере, удалось ли установить, в какой именно день взломщики забрались в подвал?

— Прежде всего мы имеем дело с неопределенными фактами. В четверг кухарка обнаружила, что в подвале разбиты стекла. Но ведь это ни о чем не говорит, кто-то мог разбить их и позже. Если бы стекла не были побиты, кухарка ничего бы не обнаружила, она просто не заглянула бы в подвал. Быть может, это два разных преступления: кто-то выбил стекла, а кто-то, независимо от него, залез в подвал. Может, он это сделал во вторник или в среду, среди бела дня, когда кухарка вышла из дому. Можно выйти из сада через черный ход, открыть отмычкой двери — одни, другие.

— Подобрать ключ, — отозвался сержант с красным, словно бы от смущения, лицом, но, услышав: "Занимайтесь своим делом!", заморгал белыми ресницами и снова застучал на "Ундервуде".

— А как вы объясняете набег на сад? — спросил наконец Гроссенберг. — Я только что там был и видел собственными глазами. Поломаны все цветы, вытоптаны грядки.

— Дом продается, — ответил комиссар.

— Ну и что из того?

— Теперь сад выглядит безобразно. Разве не так? Стало быть, для покупателей он больше не приманка. Снаружи дом стал менее привлекательным. Цена упала. Нет того вида. Может, кто-то хотел насолить Вахицкому. А может, кто-то был заинтересован в том, чтобы сбить цену. Самое лучшее, господин адвокат, если вы посоветуете этому своему знакомому… хозяину дома, чтобы он лично сюда явился.