— Ну и молнии, — воскликнула она глубоким грудным голосом, прерывающимся от волнения, с которым она, должно быть, боролась. И тут же на лестнице, у самых ее ног, вынырнула фигура Надгородецкого. — Представьте себе, — продолжала она, по-прежнему с трудом дыша, — доктор все спрашивал меня, о чем я думаю, а я, увы, никак не могла припомнить…

— Чего же? — спросил Леон.

— Роли… Но теперь-то я уже знаю. Эти молнии напомнили мне о чем-то… Молнии над домиком, спрятанным в траве. Вот глядите!.. — Барбра подбежала к шезлонгу, села. И вдруг ее охватила дрожь. — Я дрожу, дрожу как в лихорадке, будь она проклята, — прошептала она, явно подражая голосу какого-то мужчины. Зубы у нее стучали. — Любопытно узнать, когда же он, он придет?.. О, я слышу чьи-то шаги. Это он, не иначе… Да-да, я слышу стук в дверь… — Она встала и как бы закуталась в невидимый халат. Шагнула вперед. — О, это вы, — сказала она. — Сегодня ужасно душно.

Быстро, словно режиссер на сцене, дающий указания актерам, она перешла на другое место.

— Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о погоде, — сказала она басом, явно подражая другому мужчине. Снова вернулась на прежнее место. И закуталась в халат, казалось, ее бьет дрожь. — Я человек, с которым стоило бы считаться, — сказала она мужским голосом. — Я кое-что о вас слышал. Мы жили вместе в каком-то отеле, гм… кажется, у Шомберга… Что с вами, почтеннейший господин… господин?.. Может быть, вам дурно?.. Садитесь… Сразу видно, мы люди одного круга, — добавила она иронически, каким-то театральным шепотом. — Отчего же вы оказались, так сказать, за его пределами… Виной тому какие-то обстоятельства, так; я полагаю? А может, убеждения? Вкусы? Прошу не двигаться! — крикнула она вдруг тоном приказа. — Я человек деликатный, не терплю грубости, как и вы, надеюсь…

Темные силуэты Надгородецкого и Тетя, на которых Леон бросил мимолетный взгляд, застыли в форме двух вопросительных знаков. Должно быть, они ничегошеньки не поняли. Доктор, однако, сложил ладони, словно приготовившись к аплодисментам.

Леону, напротив, почти все было ясно. Барбра догадалась, в чем дело… и поэтому прибежала! — подумал он. И ему вспомнилось, что во Львове (об этом писали в газетах) не так давно показывали инсценировку "Победы". Может быть, Барбра из Львова? Диалог, который она сейчас воссоздала, был диалогом между Джонсом и Гейстом, когда тот, велев Лене скрыться в лесу, пришел в заросший травой домик, где жил теперь этот женоненавистник и шулер… Она воспроизвела именно ту сцену, о которой упомянул Леон, перед тем как вместе с Тетем уйти, чтобы посмотреть, как выглядит жизнь, если взглянуть на нее с крыши "Спортивного".

Барбра рассмеялась в темноте.

— Вот и вся роль, — сказала она уже своим обычным голосом. — Актер во время этой сцены ни разу не вынимает руки из кармана халата… а почему?.. — она огляделась по сторонам. — Но тут и в самом деле прелестно. Ух, как полыхает. Ну, разрешите откланяться, мы с доктором идем в дансинг. — Она не глядела ни на Леона, ни на Тетя. — А вы, господа, остаетесь здесь?

— Нет-нет, я тоже иду… — отвечал Вахицкий.

Все сгрудились возле лестницы.

— А может, еще останемся ненадолго, а? Поболтаем немного? — услышал Леон за спиною.

— Как-нибудь в другой раз, — отвечал он. — А теперь мне пора, ха…

Гуськом, осторожно ставя ноги на ступеньки, на которых умещались теперь только каблуки, они спустились в ресторан. Граммофон молчал. Штайс сорвался с места и стоял теперь у дверей, сбоку.

— Спокойной ночи, спокойной вам ночи. Спасибо… Что тут у нас? Жалкий, можно сказать, сарайчик… А вам требуется первоклассное заведение… Столичный блеск?.. Понимаю и не обижаюсь, нет, не обижаюсь. Хотя, видно, скоро пойду по миру… Кризис — это вам не фунт изюма.

— Может, задержитесь на минутку? — услышал Леон голос хозяйки. — Я хотела вам кое-что передать…

Леон вспомнил вдруг темные, неосвещенные кусты, возле которых днем гудели пчелы, и подумал, что каково-то ему будет в одиночестве, в кромешной тьме сквозь них продираться. Нет уж, дудки. Библиофил по-прежнему не отходил от него. Ему только того и надо, подумал Вахицкий. И любопытно, любопытно, что мадам именно сейчас меня остановила.

— О, милейшая! — шутливо воскликнул он. — Прошу простить, ха, но завтра, завтра я весь к вашим услугам… А сегодня, сегодня спешу… извините…

Он переступил порог ресторана, и сразу же со всех сторон к нему подобралась темнота. Кто-то, громко сопя, шел рядом. Надгородецкий с Барброй уже миновали кусты. Пчелы спали.

— Я хотел там, наверху, показать вам еще одну комбинацию из пальцев, по вы, кажется, не так меня поняли, — услышал Вахицкий вкрадчивый голос.

— Мы очень мило поболтали, — отвечал Леон рассеянно, словно бы до этого решительно ничего не случилось. — Осторожно, кустики ужасно колючие.

Верхнюю половину лестницы освещал фонарь. Вахицкий взбежал по ней. На улице, по-дневному оживленной оттого, что из ворот луна-парка то и дело в обнимку выходили парочки, не было ни одного такси. Барбра и Надгородецкий уже стояли возле столба, на остановке. Фонарь своим немигающим холодным светом с беспристрастной гордостью освещал необыкновенные черты доктора Рудольфа Валентино из Влоцлавека. Почти сразу же, громко звоня, подъехал трамвай… Но за все время своего путешествия на восемнадцатом номере через мост и дальше Барбра с Вахицким ни разу не глянули друг на друга. Кажется, я начинаю что-то понимать, думал Леон. Как это она сказала? Актер не вынимает руки из кармана халата… Стало быть, она помнила, что Джонс целился в Гейста, а в кармане у него револьвер. И вообще, что Гейсту грозила опасность… ха!

— А может, пойдем, сообразим на двоих? — спросил неожиданно, с затаенным намеком в голосе Теть. И пересел поближе.

— С удовольствием бы, ха… Но мне сейчас выходить… Приятных развлечений, ха…

Леон встал и, попрощавшись, выскочил из трамвая. По освещенной неоновыми огнями улице, среди светящихся витрин он поспешил к "Бристолю". Было прохладно. Где-то вдали все еще громыхал гром. И вдруг в какую-то минуту он обратил внимание на некое примечательное обстоятельство. Вообще-то он великолепно переносил жару. Никогда не был потливым субъектом, вроде Тетя. И почти не знал, что, собственно говоря, такое транспирация. Но как же могло случиться, что теперь между лопатками и на груди он чувствовал холодящий компресс рубашки? Должно быть, с его кожей на этот раз случилось что-то необычное — и скорее всего, в тот момент, когда он разговаривал с Тетем на крыше "Спортивного". Это был как бы маленький подарок от верного своему слову капитана Вечоркевича.

Автору этих воспоминаний и заметок, написанных в основном по горячим следам, но приведенных в порядок и собранных только после войны, оккупации и освобождения, увы, снова приходится напомнить о своем существовании. Знакомство его с Леоном Вахицким началось как раз после описанных в предыдущих главах событий. Автор уже рассказывал о том, что они познакомились в "Спортивном" и что разговор, который они завели, сидя за столиками, затянулся до двух часов ночи. Разумеется, вначале Вахицкий отнюдь, о, отнюдь не был откровенен. Об очень, очень многом он предпочел умолчать. Фамилия капитана Вечоркевича, к примеру, не была названа ни разу, и о визите Вахицкого в некое учреждение на Маршалковской, о часовщике и жандарме, а уж тем более о подсвечнике автор узнал значительно позже, уже к самому концу всей этой истории.

Зато Вахицкий подробно рассказывал о многих других вещах, к примеру о своем детстве, о студенческих годах. Но для нашего рассказа эти подробности несущественны. Поэтому автор обходит их стороной. Но тем не менее его поразило, что совсем незнакомый человек, правда изрядно поднабравшись коньяку с лимонадом, так щедро, не без риска, одарил его своей искренностью. Почему, с какой целью? Автору, узнавшему об актерских способностях нового знакомого, показалось, что тот слегка "прикидывается". Может быть, так и было на самом деле. Но, правда, следует сказать, это была бы слишком тонкая игра. Искренность — самая неудобная маска, она не позволяет человеку показать своей умственной зрелости, чересчур искренний человек — это человек чуточку незрелый. Искренность всегда идет в паре с наивностью, с отсутствием опытности или, наоборот, с багажом опыта, который был неправильно воспринят и потому неверно истолкован. Леон Вахицкий, напротив, производил впечатление интеллектуально развитой (и, уж во всяком случае, не незрелой!) личности, оставаясь при этом… вполне искренним.