— Граммофон — хорошая вещь, — коротко подал голос Теть с противоположной стороны столика.
Физиономии его почти не было видно. Но вот ее перерезала светлая полоска — должно быть, он скалил зубы.
— Вы любите музыку? — спросил Вахицкий и замер в ожидании, что снова услышит какую-то двусмысленность.
— Смотря для чего. Для меня лично все эти Бетховены и филармонии могли бы вообще не существовать. Муть!..
— Так почему же тогда граммофон — хорошая вещь?
— Заглушает крики.
Леон минутку смотрел на белую полоску зубов. Полоска стала шире.
— Вы меня поняли? — услышал он.
— Ни черта не понял, честное слово! — воскликнул Леон. — Какие еще крики?
— Человеческие. Но главным образом бабские.
— Бабские? — повторил Леон и украдкой глянул направо, вниз.
А там за столиком, наполовину заслоненные листвою, по-прежнему сидели Барбра и Надгородецкий, виднелись их туманные силуэты.
— Иногда мужчина визжит как баба, что, не так говорю?
— А, вон оно что… — начал было Вахицкий.
Но тут снова раздался деревянный стук ботинок. Это вернулся официант.
— Сейчас, сейчас, хозяйка уже зажигает свет, — объявил он, ставя на столик белую тарелку и рюмку.
Постоял минуту, словно ожидая чего-то, но, так ничего и не дождавшись, начал медленно спускаться вниз по ступенькам. Руки он заложил за спину, и теперь салфетка белела примерно на пояснице. И в самом деле все вокруг посветлело и даже набралось живых красок. Это пани Штайс повернула какой-то штепсель. Как оказалось, вдоль всего карниза, с трех сторон крыши (за исключением фасада), проходил провод с прикрепленными к нему лампочками. Так что не только в саду засияли красные и голубые огоньки, но и тут, на крыше, засветились прозрачные блики.
Где-то там, над Виляновом, бушевала гроза. Теперь уже не короткие магниевые вспышки, а зигзаги молний перечеркивали ночную седину неба. Дул ветер, и край панамы то и дело приклеивался к виску Леона.
— Вы, кажется, не докончили, — сказал он вежливо. — Начали о граммофоне и криках… А собственно говоря, из-за чего?
— Зубы!
— Зу-бы? — удивился Леон. Он был наивным, вернее, хотел казаться наивным, как в тот раз, когда, занимаясь спально-вагонными проблемами, добивался расположения воеводы, любящего наивных. Но вот вопрос: Теть… любил ли наивненьких Теть?
Зубы! Библиофил произнес это слово с таким нажимом, что оно, пожалуй, приобрело только один смысл. И весьма неприятный. Вахицкий посмотрел на его крестьянскую, как бы набрякшую от усилия руку с очень подвижными пальцами. Рука лежала на столике. Постукивала пальцами, казалось готовясь к прыжку.
— Ага, кажется, понял, — продолжал Леон. — Вы сказали, что, когда у мужчин болят зубы, они ведут себя как бабы?..
— Если зуб удалить, он уже не болит, капут, — проквакал Теть.
— Разумеется, ха… но к чему вы вспомнили про граммофон?
— Потому что я использовал его в своей практике. Он у меня стоял за ширмой. Приходит пациент — моя старуха давай крутить ручку… Ну и все в норме, полный порядок… Ничего не слышно. Я вообще не люблю, когда пациент много говорит. Вы меня понимаете?
— Напротив. Почему вы не любите тех, кто разговаривает, и предпочитаете развлекать их… граммофоном? Так, что ли… ха? А при чем же тут зубы?.. Что тут общего?
— Есть общее. Речь идет как раз про зубы… Сейчас расскажу… Я тогда, правда, был лет на шесть моложе, не было у меня той хватки… — Теть перестал барабанить пальцами, сжал их в кулак и тотчас растопырил. Сжал и растопырил. Словно бы гимнастики ради. Рука его медленно приближалась к Леону. — Вот видите, какие у меня пальцы, — продолжал хвастаться он. — Приходит ко мне клиент… чересчур нервный… — Он снова фыркнул. — Сразу вижу — без крика не обойдется. Тут старуха заводит пластинку — тра-ля-ля, три-ля-ля! Ну и все, раз — и нету!..
— Что значит… нету?
— Ну, скажем, нет зубов, — коротко ответил Теть.
— Ого! — воскликнул Леон. — Вы рассуждаете так, будто вы не библиофил, а зубной врач.
— А я и есть зубной врач.
— Что? В самом деле! — (А может, это недоразумение? — мелькнула у него мысль). — Вы в самом деле дантист?
Теть фыркнул.
— Совершенно верно. Ликвидирую зубы.
Нет, недоразумения не было. Двусмысленность приобретала один-единственный смысл. Искусственная челюсть! — вдруг вспомнилось ему. С чего вдруг она взялась на столе у капитана? Имело ли это какую-то связь с зубоврачебными увлечениями Тетя? Жестикулирующая лапа, которая все приближалась и приближалась, неожиданно, словно размышляя, замерла возле его лица. Поразмыслив, должно быть, решила, что пациент, наверное, еще не созрел для такого прикосновения, и опустилась на край столика, готовая к новым номерам. Теть наверняка опять хотел "показать" что-то.
Край круглого столика опоясывал обод. Лапа Тетя надавила на него, Леону показалось, что Теть ощупывает обод пальцами. Неожиданно раздался хруст, на руке Тетя от усилий набрякла вена. Шорох и треск превратились в грохот, что свидетельствовало о незаурядной "цирковой" силе, таящейся в пальцах пана Тетя. И сразу же медленно-медленно, сантиметр за сантиметром, ивовый обод начал распрямляться и подскочил вверх с торчащими наподобие иголок сломанными прутьями. Столик и рука дрожали.
— Вот так! — сказал Теть.
— Однако и руки у вас, — удивился Леон.
Вдалеке загрохотал гром и, раскатившись по небу, добрался до моста, в робком свете электричества чернели его своды, он по-прежнему напоминал ворчавшего время от времени зверя, которого, должно быть, разбудил гром, потому что внизу под арками раскрылся зеленый притаившийся и любопытный глаз. Это под мостом с зеленым фонарем на борту проплывала какая-то баржа.
— А ну дайте-ка мне руку! — вдруг неожиданно сказал Теть. Лапа снова протянулась через столик.
— А зачем? — спросил Вахицкий, изображая удивление. Но на всякий случай отодвинулся.
— Говорю, дай руку! Я сейчас покажу… Ну, чего боишься?
И тогда лапа вместе со всеми пальцами исчезла, опустилась под стол. Это Теть, ухватившись за подлокотники шезлонга, стал медленно подниматься. Движения у него были замедленные, плавные, но когда он поднялся, то торопливо обошел столик, задев его бедром, и встал сзади за шезлонгом Леона. Ха… Капитан Вечоркевич, думал Леон, однако вы пророк. Он быстро наклонился, упершись обеими руками в стол, поднялся и повернулся к Тетю лицом. Перед ним маячила теперь белая рубашка с короткими рукавчиками, из которых выступали две темные, едва видневшиеся в вечернем сумраке лапы-угрозы… За рубашкой темнел горизонт, усеянный светящимися точками окон и пронизанный сверху донизу нескончаемыми молниями. Отодвинутый ногой шезлонг Тетя стоял теперь в стороне, и ничто уже не отделяло Леона от приближавшихся, угрожавших ему чудищ, у которых была такая сила в пальцах, что сломать ивовую плетенку не составляло для них труда. Он даже почувствовал тяжкий дух чужого дыхания. И вдруг сквозь вопли граммофона, доносящиеся с лестничной клетки, ему послышалось торопливое постукиванье чьих-то ног о деревянные ступеньки. Кто-то торопливо бежал по лестнице. Это, наверное, было к добру, а впрочем… Леон посмотрел на черневший проем. Ему показалось, что там мелькнула чья-то тень — чья-то макушка. Неизвестно, кто бы это мог быть? Стало быть, он должен, должен одновременно смотреть в две точки.
Это продолжалось какую-то долю секунды. Темная макушка подпрыгнула вверх, показались плечи, которые тоже подпрыгнули. Потом вверх подпрыгнула тонкая девичья талия, и наконец показался краешек юбки, а за ним и ноги панны Барбры. Она едва переводила дух. Вахицкий еще не знал, изменится ли с ее появлением ситуация к лучшему. Он учитывал все возможности.
Но следует отметить, что к кульминационной точке этих событий, к их особому, чисто театральному эффекту он готов не был.
VI
В тусклом мерцании лампочек были отчетливо видны лишь ноги запыхавшейся Барбры. Лицо в сумраке темных волос едва удавалось разглядеть. Вахицкий заметил только, что, выскочив на крышу, она ни разу не повернула голову в сторону библиофила. Подчеркнуто актерским, широким жестом вскинула руку, протянув ее куда-то в черную, всю перечеркнутую зелеными полосами даль.