— Наши работают, работают по ночам, — заметил Трумф, поднимая воротник плаща. Должно быть, почувствовал, что все жалобы и претензии, и к тому же очень дерзкие, даже если их высказывает свой человек и патриот, здесь неуместны. — Я, брат, вижу недостатки, но, несмотря на это, болтовня об армии для меня табу. Да и в самом деле, знаешь, где мы живем? Это все, брат, Балканы! Балканы!

В эту минуту из-за угла вышла молодая дама, освещенная матовым светом уличного фонаря, с борзой на поводке. Должно быть, торопилась в "Европейскую", а впрочем, быть может, тоже… Но трудно угадать, куда она направлялась в эту глухую ночную пору. Вызывающе модно одетая — в вишневой замшевой жилетке, с платочком на шее, — элегантно причесанная, с гордо поднятым подбородком и с теми движениями тела и плеч, которые свойственны лишь людям престижным, людям, привыкшим к популярности и к восхищенным взглядам прохожих.

— Леда? — прошептал Трумф.

— Эта дама? Эта дама, под зонтом и с собакой? Почему ты ее так называешь!

— Сразу видно провинциала. Леда! Все варшавяне ее знают. Наверное, ее дрессированный пес ведет себя как самый трогательный лебедь. Но чертовски дорогая. Наверное, много дерет с людей за возможность полюбоваться этой сценой, понимаешь? Но, впрочем — в связи с ней! — представь себе, что пани Яцковская — знаешь пани Яцковскую? — тоже купила борзую — до того ей завидно было, ох, держите меня, я падаю… Ну, тебе налево, мне — направо, пойду к трамваю на Маршалковской. Будь!

Есть и другая повесть Конрада — "Спасение". Капитан Лингард на своем паруснике приходит на помощь фешенебельной яхте, которая на неглубоких обманчивых водах поблизости от залива, у берегов какого-то острова, тоже в Тихом океане, села на мель. На борту находится женщина, жена владельца яхты, женщина в конрадовском духе, неуловимая и манящая, к которой, как к миражу, и прикоснуться-то невозможно и которая холодом своим, недосказанными (ничего не подтверждающими, но и не отрицающими) жестами зажигает в душе Лингарда нечто вроде тайного, скрываемого им самим чувства. После всевозможных приключений, чуть ли не после стычки с полуголыми туземцами, спасенные Лингардом владелец яхты и его леди уплывают. И тогда-то капитан Лингард отдает рулевому приказ: "Курс на север!" — так кончается повесть, и в словах "курс на север" мы чувствуем все одиночество капитана, всю его непреклонность. Потому что это его решение говорило о желании удалиться в сферу холода, трудностей, об умении властвовать собой — словом, обо всем том, что мы невольно связываем с представлением о севере. Если бы он держал курс на юг, наводящий на мысль о чем-то легкомысленном, теплом, напевном, такой конец как бы противоречил характеру Лингарда, являясь отрицанием его силы. На север! Это уже не приказ капитана и не определение курса корабля, а оценка характера и души. Так Лингард после расставания с этой загадочной и явно не для него созданной женщиной выбрал для души своей дорогу на север чувств.

Трумф свернул направо, а Леон Вахицкий — налево и пошел в направлении севера, хотя, как известно, "Бристоль" находится восточнее площади Пилсудского и Саксонского парка. Завораживающие и манящие путешествия с мелькающими и призывными пейзажами оборвались, обманули, поезд остановился, не выпуская из-под колес даже пара, даже иллюзий. Жизнь его уподобилась той леди, которая выскользнула из рук, и теперь оставалось лишь одно — бороться с внутренним холодом. Курс на север! Норд! Он шел вниз по мокрому черному тротуару, чуть голубевшему от света отраженных в лужах фонарей. На другой стороне улицы, перед Комендатурой (она тогда находилась именно там), размеренно вышагивал часовой. Водка виновата, что ли? — думал Леон. Незамысловатый, как бы созданный для бедных людей, моросящий дождичек своими мелкими капельками уже оросил ему лицо. Наконец Леон, несколько сжавшись, как морально, так и физически, вошел в вертящиеся двери "Бристоля".

Желать! Желать! Желать! Стоит только настойчиво пожелать, и жизнь сама превратится в цепь событий вполне реальных и ощутимых, а вместе с тем отстраненных и ничуть не связанных с обычными реалиями!

Примерно так все в том же "Спортивном" рассуждал Леон. Заботливая жизнь услужливо преподнесла ему эти события, можно сказать, на блюдечке. Но впрочем, пока что доказательств его рассуждениям не было, ни шотландская сумка, неизвестно каким образом попавшая на витрину краковского антиквариата, ни туфли, ни панама, которая именно в этот момент появилась на его пути, казалось, не внесли в его жизнь ничего существенно нового. Напротив, нежданная варшавская слякоть, скучные остроты Трумфа, напоминающие осенний дождик, варшавские сплетни про Леду и лебедя, про пани Яцковскую, Балканы… все это, словно бы ухватив Леона за полы пиджака, потянуло вниз, отчего он невольно согнулся и физически, и морально. На этот раз он спал в своей полосатой пижаме уже без всяких сновидений, подсознательно готовый к тому, что утром проснется в обалделом состоянии, в самом страшном обалдении, какое когда-либо с ним бывало.

И вот, когда он так спал, в изголовье у него затрещал телефон. Не открывая слипавшихся глаз, он нащупал телефонную трубку и приложил ее к согретому теплотой подушки уху. И тут-то… тут-то жизнь и преподнесла ему свой сюрприз.

— Алло, слушаю! — сказал он.

Отозвался мужской голос. Кто-то неторопливо, почти цедя слова, можно сказать, с недоброжелательным презрением, спросил его о чем-то. Мембрана искажала голос, сквозь ее металлическую дрожь трудно было угадать — тенор это или бас. Можно было только предположить, что говорит кто-то очень и очень богатый. Состоятельные люди порой так позволяют себе говорить по телефону, как бы не принимая в расчет и не замечая собеседника. Разумеется, слово "не замечать" не имеет тут буквального смысла, потому что трудно заметить кого-то по телефону. Во всяком случае, в те времена такого еще не было. Но однако, звонивший, появись он сейчас в номере, наверняка смотрел бы не на Леона, а сквозь него.

— Я разговариваю с паном Леоном Вахицким?

— Слушаю. Я у телефона.

— С вами говорит капитан Вечоркевич.

Голос недружелюбно и многозначительно умолк. Можно было подумать, что телефонный провод на улице оборвался и теперь свисает со столба.

— Алло! Алло! — воскликнул Леон. Ему показалось, что фамилия Вечоркевич для него не нова, что где-то он ее уже слышал, но только не мог припомнить — где. Голова трещала с похмелья. Он взглянул на часы, лежавшие на столике, всего лишь половина восьмого. Капитан Вечоркевич был, наверное, ранней птичкой. Но почему, однако, он молчит, ведь в трубке слышно его дыхание? — Алло, это, наверное, ошибка! — сказал Леон и хотел было уже повесить трубку, но голос отозвался снова.

— Это не ошибка, — сказал капитан отнюдь не любезно. — Вчера вечером я видел, как вы брали ключ у портье, и потом справился о вас. Мне назвали вашу фамилию. Вы, наверное, меня не помните?

— Вообще-то, простите, не припоминаю, — удивленно сказал Леон. — Впрочем, вроде бы как будто что-то припоминаю…

Трубка молчала, никто не помог ему закончить предложения. Нет, определенно на телефонной линии были какие-то неполадки, а может, и впрямь оборвался провод. С другой стороны, молчание в телефонной трубке вызывало у него заикание, некую, хотя и робкую, инициативу, так обычно бывает, если в общей беседе кто-то умолк, тем самым вынудив другого задать вопрос или продолжить оборвавшийся разговор. В трубке было слышно лишь чье-то дыхание. Какой-то затаенный шорох.

— Алло! — повторил Леон, вынужденный проявить инициативу. — Вы слышите?

— Слышу, — отозвался капитан так же недовольно. — Вы, может, потому меня не помните, что, собственно говоря, были тогда почти ребенком. Носили студенческую конфедератку. Я довольно часто посещал ваш дом. Знал пана Мельхиора, вашего отца.