Экзамен был выдержан, во всяком случае, на четверку. Шницель оказался вполне и вполне, даже чем-то отличался от обычных, отечественных. В нем было нечто чисто немецкое, и Леон, прежде частенько совершавший по своим спально-вагонным делам турне от Кракова до Вены, не мог не обратить на это внимания. Тонкость заключалась в том, что, кроме яйца и кусочка лимона, на шницель еще положили анчоусы. Ни в одном отечественном ресторане не знали о таком сочетании. Розовые ручки пани Штайс были не только пухлыми, но, кто бы мог подумать, в совершенстве владели тонкостями поварского искусства. Любопытно. Из этого вроде следовало, что консула третьего рейха, готовившегося к битвам, здесь не принимали всерьез.

Потягивать коньяк (если он даже наполовину разбавлен лимонадом) хорошо только в перерывах между блюдами (во время еды). Вскоре на столике перед Леоном появилась запотевшая бутылка "житной". "Житная" словно подтолкнула Леона вперед, он почувствовал, что поезд, уносящий его в голубую даль, набирает скорость. И тогда он решил изменить своему правилу, следуя которому не задавал лишних вопросов. Все, собственно, зависит от того, когда их задавать. Теперь он стал здесь, можно сказать, своим человеком, и некоторая толика любопытства не помешает… Я симпатичный, очень, очень симпатичный, сказал, как всегда, он себе, и глаза у него вдруг потеплели.

— Ха! Ха! — рассмеялся Леон и помахал официанту рукой. — Господин Рикардо! — воскликнул он, громкостью голоса своего соперничая с граммофоном.

— Слушаю, — услужливо подскочил Вальдемар.

Согнутым указательным пальцем Леон подозвал его еще ближе.

— Господин Рикардо, — сказал он чуть ли не шепотом, — откройте мне в конце концов, кто такая панна Барбра и почему она всегда приходит одна?

Официант невольно бросил взгляд на бутылку "житной". Проверил, как обстоит дело. Все в порядке. Половины как не бывало. Ну и темп. Вальдемар успокоился.

— Фирма этим не интересуется.

— Разумеется, конечно… Но я интересуюсь… Ха! — и Леон многозначительно хмыкнул. Он держался эдаким дамским угодником, ищущим женского общества.

Тогда официант обошел столик и повернулся спиной к флиртующей паре, словно отгородился от нее. Это был добрый знак: наверное, ему не хотелось, чтобы за ним наблюдали.

— Она все ждет какого-то редактора, — прошептал Вальдемар еле слышно, — только, пожалуйста, не говорите Штайсам, что я вам сказал…

— Какого редактора?

— Этого мы не знаем, он ни разу не был… Не приходит.

— Ха!..

— Официант, официант, счет! — снова позвал баритон из-за столика, стоящего поодаль.

Официант, взмахнув салфеткой, оставил Леона одного и помчался в сторону раскаленной пустыни, где по-прежнему мужественно нёс свою вахту Надгородецкий. Видно, ему уже было невтерпеж. Его живая добыча, пойманная на крючок рыбка в платьице с капюшоном, должно быть, торопилась домой. А быть может, и в кино, где она выступала. Но в какой роли или амплуа? И почему так редко? Почему иногда по вечерам она могла пренебречь своими обязанностями?

Словом, панна Барбра уже поднялась из-за столика и натягивала перчатки в зеленую сеточку, странно даже, что это была ее собственная сеточка, а не рыболовные снасти Надгородецкого. Обтянутые перчатками смуглые руки и в самом деле выглядели так, словно бы на них накинули сеть.

— До свидания, — сказала она своим низким голосом, — сегодня я особенно тороплюсь.

— Нет, не отпущу, ни за что не отпущу! До поезда еще уйма времени. Не знаю, куда девать вечер. Вы сказали, что поедете на трамвае. На восемнадцатом. Нет, так не пойдет. Я тоже еду в сторону Новоградской. Нам по пути. Такие ножки — и вдруг трамвай восемнадцатый номер! — Надгородецкий опустил глаза и посмотрел на нижние конечности своей жертвы. Та не дрогнула. Он улыбнулся. — Если бы это был тысяча первый номер, другое дело. Число Шахерезады! Не могу, не могу, панна Барбра, простите, не могу допустить такого. Официант, сдачу! Разрешите, я вас провожу на такси. Иду, иду!

Вот как надо очаровывать женщин. Шахерезада! Д-р медицины не дал девушке даже открыть рот, по-прежнему не произнося, а выпаливая слова. Еще мгновенье — и Леон увидел в дверях их спины. Ловко он ее убрал, увел прямо у меня из-под носа! — подумал Леон.

И тогда в голову ему пришло неожиданное сопоставление, от которого его бросило в дрожь. Вместе со словами "ловко он ее убрал!". Убрал. Весьма неоднозначное слово. Условный рефлекс Павлова, или как он там называется, в действии. В памяти всплыл Вечоркевич, он протягивает белые веснушчатые руки к тяжелому канделябру и с правой стороны стола переставляет на левую. Что он при этом имел в виду? Что хотел сказать? Что это могло значить? Какое, собственно говоря, ему дело до его (Вечоркевича) старой прислуги, которая, внимая каждому жесту капитана, делала в кабинете уборку. Убирала. "Помни, в случае чего ты должна его убрать", — было написано на обугленной записке, хранившейся в бумажнике пани Вахицкой, который Леон теперь носил с собой.

Он встал и нагнулся за лежащей на соседнем стуле панамой. Что-то (должно быть, не простое любопытство) не давало ему покоя, так и хотелось подняться по лестнице и понаблюдать за этой достойной внимания парочкой. Любопытно, как они будут вести себя на улице, не проявится ли там на свободе некая интимность их отношений, свидетельство чрезмерной (гм, гм) раскрепощенности актрисы. Но, нагнувшись за панамой, он вдруг увидел нечто весьма забавное. Ха! Он чуть было не рассмеялся. На гравии стояли чемоданчик и саквояж, забытые доктором. В ту же секунду послышались быстрые шаги. Владелец ручного багажа поспешно возвращался. Он даже запыхался от спешки.

— Что за женщина! Какие икры! — Он бросил на Леона свой умопомрачительный взгляд. — Юбка короче на несколько дюймов. Я загляделся, даже забыл свои вещи.

Придерживая под мышкой пестрые журналы, доктор подхватил чемодан и сумку.

— Проклятое барахло. Вечно мешает. Трудно разговаривать с женщиной, когда у тебя заняты руки. Но я по дороге заброшу кому-нибудь вещички. Привет!

Последняя фраза донеслась уже с порога. Леон последовал за доктором, сначала быстро, потом, проходя через зал ресторана, замедлил шаги и наконец, миновав кусты с жужжащими пчелами, стремительно помчался вверх по лестнице. Когда глаза его оказались на уровне тротуара, он остановился. Над поверхностью каменной плиты торчал лишь краешек его панамы. На другой стороне улицы Леон увидел такси, а рядом — озабоченного (что, впрочем, не наносило ни малейшего урона его красоте) Надгородецкого. Доктор открыл дверцу автомобиля, заглянул внутрь и с недовольным и даже возмущенным видом стал оглядываться по сторонам. О чем-то спросил шофера, который в ответ высунул руку и показал на мост. Леон тоже взглянул на мост и увидел съезжавший вниз красный грохочущий и громко звонивший трамвай. Вроде бы он увидел на нем цифру 18. Тем временем Надгородецкий определенно принял какое-то решение: швырнул свои вещи в машину и, крикнув что-то шоферу, сел в такси. Машина тронулась с места и умчалась вслед за трамваем. Было ли это подтверждением того, что доктор, как и все рыболовы, обладал не только умением ловить на блесну, но и необходимой для этого выдержкой? Выдержкой, необходимой для поисков все новых и новых любовных приключений. Ничего, со временем мы узнаем и об этом, с раздражением подумал Леон.

Свентокшиской и тогдашней Варецкой. В лаконичном уведомлении сообщалось, что по недосмотру чиновника он (Вахицкий) недоплатил 12–15 злотых с какими-то там грошами за отправленную в Мюнхен телеграмму. Почта требовала, чтобы возникшая в результате этого недоразумения задолженность была ликвидирована им (Вахицким) в течение грех ближайших дней, в противном случае в соответствии с инструкциями дело будет передано в суд. Что за идиотизм! — подумал Вахицкий и готов был уже выбросить бумагу в корзину. Однако официальное письмо, да еще адресованное ему лично, не допускало такого обращения. Площадь Наполеона была под боком, и Леон после завтрака поспешил на почтамт. По-прежнему было очень душно; солнце, пробиваясь сквозь серую вуаль облаков, светило ровным, рассеянным, но каким-то назойливым светом. По обеим сторонам улицы пестрели полосатые тенты, но почему-то казалось, что тени нет ни тут, ни там. По Мазовецкой, видимо, совсем недавно проехала поливальная машина — еще темнела невысохшая мостовая. На почте, в приземистом старинном здании, похожем, пожалуй, на массивный помещичий особняк, было полутемно и относительно тихо. Столица зияла каникулярными пустотами. Девушка в окошке, не говоря ни слова, невинными голубыми глазками взглянула на извещение.