Когда адвокат, продолжая выступать в роли посредника, сообщил своей клиентке, что ее муж упомянул про "прах в армейской часовне", пани Ягуся испугалась и утратила прежнюю решимость расстаться с "этим бабником-. Однако более всего примирению сторон способствовал не случайный, по-видимому, факт: поручика вместе с женой тем временем перевели из Ченстоховы в другой гарнизон, чуть ли не в Пшемысль. Короче говоря, в конторе Гроссенберга на Иерусалимских Аллеях супруги обменялись рукопожатием, и в тот же вечер адвокат был приглашен отужинать с ними в садике при гостинице "Европейская". Майор Ласиборский купил жене новое платье, и Ягуся щеголяла в чем-то экстравагантнокрасном и в огромном мексиканском сомбреро на голове. Иногда между адвокатом и клиенткой (так бывает и с врачами), в результате откровенных излияний последней, устанавливаются дружеские отношения, зачастую неверно ею истолковываемые. Женщина, открывшая юристу подноготную своей супружеской жизни, начинает испытывать к нему нечто большее, нежели простую благодарность. Ягуся наверняка полностью не отдавала себе в этом отчета, и, когда бы она потом ни приезжала в Варшаву, всякий раз на письменном столе адвоката раздавался телефонный звонок, и Гроссенберг вынужден был по меньшей мере четверть часа выслушивать милое щебетанье — заверения в дружбе, порой почему-то произносимые едва слышным шепотом, так что ему, дабы хоть что-нибудь услышать, приходилось крепко прижимать трубку к уху.

Итак, после посещения управления полиции адвокат из ресторана "Полония" позвонил майору Ласиборскому. Его интересовало, кто отвозил больную Ванду Вахицкую на военном автомобиле в Батовицы. Майор или пани Ягуся, наверное, что-нибудь об этом слыхали и помнят. Гроссенберг и не предполагал, что случай навел его на бесценный источник информации, можно сказать, на "золотоносную жилу".

Ласиборского он не застал — тот куда-то отправился по служебным делам, возможно на полигон; к телефону подошла бывшая клиентка адвоката. Пани Ягуся, видимо, превратно истолковала его звонок, так как тут же многозначительно зашептала в трубку:

— Ах, наконец-то! Я знала, знала, что вы когда-нибудь позвоните… — Поблагодарив майоршу, Гроссенберг спросил, не согласятся ли они с мужем с ним пообедать — после того ужина в "Европейской" он перед ними в долгу. Полигон, однако, есть полигон, и в ресторан супруга майора вынуждена была прийти одна, причем, похоже, ее это ничуть не огорчило. Здороваясь с адвокатом, она приподняла круглую бровь и шепнула: — Вы нисколько не изменились!

На светлых ее локонах на сей раз красовалось что-то вроде треугольной шляпы тореадора; головку в этом уборе она склоняла то вправо, то влево, словно позируя фотографу. Ее облегающая блузка напоминала яркий букет цветов, соблазнительные стебли которых прятались в узкой юбке, почти как в голубой вазе, тоже весьма соблазнительной. Прежде чем сесть, майорша решительно подтянула юбку кверху, после чего оперлась подбородком на сплетенные пальцы рук — опять-таки будто перед аппаратом провинциального фотографа.

Она была несколько разочарована, когда беседа — сразу же, одна принесли закуски, — вместо того чтобы пойти в ожидаемом ею направлении, свернула на тему, касающуюся деятельницы легионерского движения Ванды Вахицкой, о которой она — о да! — кое-что слыхала.

— Ха-ха, боже мой, и немало! — воскликнула Ягуся. И тотчас затараторила, забыв про заливную рыбу: — Вы оставили неизгладимый след в моей жизни, господин адвокат. Не подумайте, что это комплимент, ведь мы превосходно… понимаем друг друга, верно? — Она многозначительно изогнула бровь. — Я ваша должница и готова сколько угодно рассказывать про Вахицкую, если это доставит вам удовольствие. — Адвокат счел уместным поклониться. — Видела я эту особу всего два раза в жизни — но при каких обстоятельствах! Меня ей представили в городском театре на каком-то легионерском торжестве. Сейчас я вам все расскажу! Она сидела в первом ряду рядом с воеводой, который специально ради этого случая к нам приехал… На ней было черное, давно вышедшее из моды платье с рюшами.

— Странно! — удивился Гроссенберг. — А я слыхал, она совсем не показывалась в обществе.

— Не только в обществе — просто никуда не выходила, даже за покупками. Ужасная нелюдимка, если не сказать хуже! Представьте: волосы медные с проседью, глаза зеленые и тьма веснушек на белом горбатом носу. Знаете, рыжие — они почти все конопатые.

Адвокат, разумеется, это знал. Но слушал не перебивая… Супругу майора, как одну из самых бойких дам в ченстоховской полковой семье и к тому же наиболее светскую (она вставляла в свою речь французские словечки), регулярно обременяли почетными обязанностями по организации банкетов. А после того политического торжества, устроенного в театре, должен был состояться банкет, который давали совместно расквартированные в городе полки. Со своим бело-красным бантом хозяйки-распорядительницы Ягуся имела право свободно ходить повсюду и во время торжественного заседания случайно оказалась за кулисами, откуда через щелку могла видеть, что происходит в зале. А там ничего не происходило: легионеры из разных бригад, кто уже слегка располневший, кто полысевший, явно скучая и время от времени недовольно перешептываясь, слушали очередного оратора. В какой-то момент голос из глубины зала крикнул: "Славек, отдай Деда!" Это означало, что, по мнению легионерской братии, Валерий Славек (о котором поговаривали, будто на самом деле он князь Чертвертинский), работающий во втором отделе генерального штаба и к тому же бывший премьер (1930 г.), — единственный из всех легионеров, с которым Пилсудский был якобы на "ты", — так вот, это означало, что вышеупомянутый Славек до такой степени подчинил своему влиянию Деда, что теперь уже никто не имел доступа в Бельведер. Одним словом, Дед уже не тот, что прежде, а стало быть: "Славек, отдай нам Деда!"

Но майоршу эти политические тонкости не интересовали, и она по-прежнему считала, что в зале ничего не происходит. Впрочем, нет… произошла приятная неожиданность — какое-никакое, а развлечение: Ягуся вдруг заметила, что сидевшая рядом с воеводой в первом ряду дама в немодном черном платье резко взмахнула рукой и принялась что-то невидимое от себя отталкивать. Рот у нее при этом был открыт: казалось, она вот-вот закричит. Точно увидела духа, который вознамеривался на нее напасть… Это и была пани Вахицкая.

— Не знаю, известно ли вам, что ее псевдоним — сестра Ванда? (Адвокату Гроссенбергу, разумеется, было и это известно.)

— Продолжайте, пожалуйста, очень интересно, — попросил он.

Итак, воевода, заметив этот жест — как бы оборонительное движение рукой, — сперва с недоумением устремляет взор на свою соседку, а затем поворачивает голову и, следуя за ее взглядом, смотрит на сцену: может быть, там она увидела что-то страшное? (Ах, что это было за зрелище, господин адвокат!) Инцидент этот продолжался по меньшей мере две-три минуты, так что весь первый ряд зашевелился, кто-то зашикал и вообще запахло скандалом. Вообразите только: эта женщина, вытаращив глаза, неотрывно глядит на сцену и рукой как будто кого-то от себя отталкивает!

— А был на сцене кто-нибудь кроме выступавшего? — спросил адвокат.

— Никого. Если не считать секретаря, который сидел сбоку за столиком, покрытым зеленым сукном. — Ягусе, стоявшей у боковой кулисы, прекрасно было все видно. — Правда, как раз в ту минуту с другой стороны на сцену вышел худощавый брюнет с усиками и наклонился к секретарю, но смешно даже подумать, господин адвокат, что это от него отмахивалась пани Вахицкая. Ничего в нем страшного не было… Напротив, очень приятный человек. Мой муж, Кубусь, довольно хорошо его знает…

— Кто ж такой? — спросил Гроссенберг.

— Костек-Бернацкий, полковник.

— Я знаю его только понаслышке, — заметил адвокат.

В самом деле. Не следует забывать, что все это происходило еще до Березы Картусской[24], до того, как наши тогдашние руководители, напрочь потерявшие голову в нервозной лихорадке кануна войны, пребывая в состоянии (мягко говоря) странного отупения — быть может, под влиянием участившихся охот Геринга в Спаде[25] — опозорили себя, создав концентрационный лагерь, в котором не кто иной, как этот самый Костек-Бернацкий заставлял делать приседания убеленных сединами деятелей оппозиции, как, впрочем, и обыкновенных граждан, чем-то не угодивших правительству. Тогда-то имя воеводы полесского, полковника (как же иначе!) Костека-Бернацкого, прогремело на всю Польшу, вызывая не только неприязнь или отвращение, но и растерянность, граничащую с крайним недоумением. Да, да, всех как ошарашило! — поведение полковника было настолько не польским, что общественность застыла, разинув рот.