— Нам было поручено наблюдать за домом, в котором помещался "Эдельвейс", — рассказывал этот офицер Гроссенбергу. — Мы брали на заметку всех участников собраний ложи. Однажды поздним вечером к дому подъезжает темный автомобиль с погашенными фарами. И кто же, вы думаете, из него выходит? Маршал Рыдз-Смиглый.

Тревожные были времена! Второй отдел занимался не только государственной безопасностью, но и политикой (и еще кое-чем, про что известно было лишь его сотрудникам), располагал огромной, разбросанной по всей стране агентурной сетью и являлся как бы организмом в организме, причем агенты "двойки", ничего, разумеется, друг о друге не зная, не раз впутывали своих же "коллег" в интриги — и такое случалось. Хотя, с другой стороны, кто знает, кто знает?.. Может, и в самом деле страна была подобна прекрасной молодой — хотя и приближающейся к своему тысячелетию — женщине, которая в тридцатые годы спокойно мыла ноги в Гдыне, одновременно лениво расчесывая волосы в Татрах, на вершине Гевонта, тогда как в ее чреве уже брыкалось под сердцем зарождающееся подполье? Кто знает… Достаточно того, что межвоенная действительность фактически была двулика — за явной скрывалась другая, тайная сторона, в руках же рядового обывателя оставались только непрочные путеводные нити, которые чаще всего никуда не вели. Обойти эти нити вниманием, умолчать о них просто невозможно: вместе взятые, они говорили кое-что об эпохе, создавая как бы канву, ткань ее атмосферы. Вплести в эту ткань историю Вахицкого — значит сделать непонятное понятным, а неясное — более ясным. Впрочем, мы уже знаем, как автор относится к молве.

Итак, Леон Вахицкий признался барону-моряку, что его мать, как прирожденная подпольщица, даже близким своих секретов не открывала и, хотя ее деятельность в ПОВ — "давняя история, от которой теперь, в общем-то, никому ни тепло и ни холодно", говорила о себе мало и весьма неохотно. Однако кое-что он о ней, разумеется, знает и сейчас обстоятельно все изложит.

Офицер военно-морского флота Вежица (кроме того, по всей вероятности, историк) оказался благодарным слушателем, ненавязчиво и умело вытягивавшим из Леона все новые и новые сведения. Он кивал своей лысой башкой словно бы в такт приятной, хотя и давно знакомой, музыки. И время от времени задавал вопросы, означавшие, что биография пани Вахицкой ему хорошо известна. Так они обсудили краковский период, когда Вахицкая, впоследствии сестра Ванда, впервые встретилась в Олеандрах со своим Комендантом, и историю с переправкой через границу каких-то документов. И уже дошли до эпохи независимости, когда Пилсудский осел в своем Сулеювеке, но тут Леон вдруг почувствовал усталость — не очень сильную, но какую-то странную… Что это со мной? — подумал он. Однако разобраться в своих ощущениях не успел, так как поручик Вежица сразу переключил его внимание на тот период в жизни матери, когда в квартире на Польной почти каждый вечер собирались ее бывшие товарищи по оружию. Барон выспросил все до мельчайших подробностей. Наконец добрались до отъезда пани Вахицкой в Ченстохову. Вежица выказывал явное расположение к Леону и — как в таких случаях часто бывает — ему тоже казался очень симпатичным. Тем не менее Вахицкий опять почувствовал усталость. Что со мной? — снова подумал он. Однако, как и полчаса назад, был вынужден тут же ответить на очередной вопрос, припомнить очередную деталь и потому над своим состоянием опять-таки не успел задуматься. Щеки его слегка горели. Наконец Вежица — очень деликатно, словно опасаясь затронуть больное место, — спросил:

— А как насчет фотографий и писем, оставшихся от вашей матушки? Вы нам позволите с ними ознакомиться?

— С превеликим удовольствием. Но для этого нужно съездить в Ченстохову. Это очень срочно?

— Нет, что вы, мы готовы подождать. Только, пожалуйста, не забывайте про нас. А сами вы случайно материнских бумаг не просматривали? Не обнаружили чего-нибудь любопытного? — спросил Вежица. — Такого, что могло бы нас заинтересовать?

Леон вспомнил про записку и бумажник из крокодиловой кожи, который в данную минуту лежал в его нагрудном кармане. Однако поведение лысого молодого поручика в морском мундире не вызывало у него, да и не могло вызвать, ни малейших подозрений. Когда между людьми возникает взаимная симпатия, они друг другу в душу не заглядывают.

— Нет, на мой взгляд, ничего интересного там не было, — ответил Леон, чуточку все же заколебавшись.

Барон Вежица дружелюбно покачал блестящей кремовой лысиной, и на том беседа закончилась. Обменявшись с поручиком крепким рукопожатием, Леон вышел из огромного кабинета, заставленного библиотечными шкафами, и, опять-таки избежав особых формальностей, очутился на тротуаре Уяздовских Аллей. Только тут ему наконец удалось задуматься над своим поистине странным состоянием: он очень устал, а когда прикоснулся к щекам, убедился, что они горят. Он глянул на часы, и все сразу стало понятно. Было без четверти два, а в ГИВС он пришел, как известно, в четверть одиннадцатого. Да я просто выдохся! — подумал Леон. И вдруг до него дошло: "расследование" продолжается. Разве — если назвать вещи своими именами — он не был (правда, незаметно) подвергнут самому настоящему допросу — чуть ли не как в полицейском участке? Наверняка подозреваемый полицией человек после трех с половиной часов непрерывных расспросов выходит из комиссариата с такими же пылающими щеками! Только в его случае это было проделано мастерски, первоклассно. Ну конечно же, конечно! — воскликнул он про себя, вспоминая только что закончившийся разговор. С растущим удивлением и — в известной степени — восхищением (бароном) Леон вдруг отчетливо понял, что, пока он рассказывал (беспрерывно и, казалось бы, исключительно) о матери, из него неустанно вытягивали подробности, касающиеся его самого. Вежица при каждом удобном случае дружелюбно спрашивал: "Ну а вы? Где вы были тогда?.." Еще одна любопытная деталь, подумал Леон: во время этого допроса перед Вежицей не было ни бумаги, ни ручки. Может быть, он хотел получить лишь ответ на вопрос, который задал в самом конце: вы не обнаружили среди материнских бумаг чего-нибудь любопытного? Такого, что могло бы нас заинтересовать?

Только выйдя на Новый Свят, Леон немного пришел в себя. На сто процентов быть уверенным все же нельзя, заключил он. За руку морского поручика я не поймал. И тем не менее… тем не менее Вахицкий по-прежнему чувствовал себя как человек, который, истерзанный перекрестным огнем вопросов, с пылающими щеками выходит из комиссариата, поправляя галстук на мокрой рубашке. На углу Хмельной, видно вдруг приняв какое-то решение, он зашел в аптеку Малиновского, откуда позвонил в редакцию некоей полуофициальной газеты (таких полуофициальных газет в Варшаве тогда было несколько) и попросил к телефону редактора Трумф-Дукевича.

Трумф-Дукевич как раз закончил править статью, где с присущей ему велеречивостью в назидательной манере изложил нечто весьма далекое от истины, и с радостью принял предложение Леона "встретиться и где-нибудь вместе пообедать".

— Может, для разнообразия в ресторане "Под елкой"? — предложил он. — Заведеньице довольно скверное, но старое, за что я его и люблю!

— Идет, стало быть, через полчаса.

Ресторан "Под елкой" представлял собой сумрачную просторную нору на улице Сенкевича. На стенах висели реалистические полотна забытых варшавских художников, вероятно конца прошлого века, отчего в них было что-то необычное и притягательное. Редактор Трумф-Дукевич и Леон уселись в темной деревянной ложе. Против них висела написанная маслом большая — по крайней мере три метра на два — картина, заслуживающая описания. На ней с натуралистическими подробностями был изображен гостиничный номер: кое-какая мебель, ковер и кровать, на которой не то привстала, не то готова была упасть и от страха лишиться сознания полураздетая дама в еще не расшнурованном корсете. Рядом с дамой застыл ее любовник — в черном фраке, с перекошенной от испуга усатой физиономией. Дверь в глубине комнаты была открыта, и на пороге, в шапокляке и пелерине на белой атласной подкладке, стоял обманутый муж с пистолетом в руке. Картина эта была частицей старой Варшавы; забавляя новые поколения, она в то же время сохраняла для них частицу прошлого — покуда его не объял огонь немецких бомб и минометов. Пускай же, благо подвернулся случай, на этих страницах останется хотя бы беглое ее описание. Впрочем, нам еще предстоит к этому холсту вернуться.