— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал адвокат и взялся за подлокотники кресла, намереваясь встать. Он почувствовал холодок неприязни к своему собеседнику.

— Я же не рассказал вам самого интересного… — услышал он.

— Да?.. Честно говоря, у меня не так много времени.

— Я все об этой лампе, — невнятно пробормотал Вахицкий. — Посидите еще минутку. Поговорили мы с Попе-личиком о том о сем… Ха, на разные темы…

Что-то неискреннее было в его тоне. Адвокат это почувствовал.

— Признаться, я так и не понял, зачем вы к нему пошли. Не из-за жемчуга ведь?..

— Я?.. Ха! — Леон задумался. — Просто хотел расспросить его про револьвер, — соврал он. — Впрочем, неважно, не в том дело. — Он махнул рукой. — Послушайте. Попеличик этот сидит напротив меня, примерно вот так… И вдруг, в середине разговора, обеими руками берет лампу за подставку и с одного конца стола переносит на другой. Меня это потрясло — понимаете? — просто потрясло. — (Адвокат поглядывал на Леона с растущим недоверием.) — Смотрю я на эту лампу как завороженный. Представляю, какой дурацкий у меня при этом был вид. А Попеличик между тем не перестает улыбаться. Так, точно вот-вот вскочит и прижмет меня к груди, ха! И тут я просто не выдержал. И спросил у него напрямик:

"Ха, пан Попеличик, а почему, собственно, вы это сделали?"

"Что именно?"

"Перенесли лампу?"

"Вы о чем, пан Вахицкий? Какую лампу?" — улыбается он.

"Ведь эта лампа даже не горит. И нисколько вам не мешает… Она стояла вот здесь, слева, где и футлярчиков-то ваших почти нет, а вы ни с того ни с сего перенесли ее направо, где этих футлярчиков целая куча. Это же нелогично!"

"Ах вы насчет футлярчиков?"

"Нет, пан Попеличик! — уже резче ответил я. — Насчет лампы!" — И посмотрел ему в глаза. А глаза у него, можно сказать, тоже с витрины ювелирной лавки. Два топаза в пунцовой оправе щек. И сверкают, точно лежат на красном вельвете.

"Разве этой лампе чего-то не хватает?"

"Всего хватает, только почему, повторяю, вы ее взяли обеими руками и перенесли с одного места на другое?"

"Не помню. Вам, верно, показалось. Ну а если даже — что ж в этом такого, пан Вахицкий?"

"В том-то и дело! Я не знаю, что в этом такого, ха! А про теорию Павлова вы слыхали?" — спросил я. Самое забавное, что у него и вправду был вид как у новорожденного младенца. Sancta simplicitas![42] Вот так-то… Я и в самом деле не знаю, как тут быть, — закончил Вахицкий.

И, опершись локтем о столик, мутным взглядом обвел холл. На адвоката снова пахнуло пивом. Что он несет про эту лампу? — спросил себя Гроссенберг. Это уже не просто с перепоя, это похоже на delirium[43]… И действительно, словно в подтверждение его домыслов, Вахицкий подозвал официанта. "То, что всегда, вы знаете!" И подмигнул. Вскоре появилась бутылка (та, что всегда) и заплясала в не слишком уверенных руках сына, покойной сестры Ванды. Яблочко от яблони… н-да! Тень безумия мелькнула перед глазами адвоката. Это была непроизвольная реакция несведущего в медицине человека, который склонен выискивать влияние наследственности там, где ничего подобного, возможно, и нету. И адвокат отогнал от себя эту тень. Нечего придираться к пустякам! Мало разве в Варшаве таких, что находят смысл существования исключительно на дне рюмки? Вид у Вахицкого был довольно жалкий и — увы! — не вызывающий расположения. После всей той чуши, которую он намолол, вообще невозможно стало понять, почему он прицепился к этой лампе и зачем так подробно о ней рассказывал. Концы с концами у него никак не сходились.

Адвокату все это начало надоедать. Он вдруг вспомнил, как Вахицкая нагло пыталась впутать в какую-то историю Ягусю. И как юная майорша, говоря о ней, то и дело восклицала: "Бессовестная, бессовестная женщина!.." Такую черту трудно назвать приятной, и Ягуся по-своему была права. Собственно (продолжал размышлять адвокат), я его почти не знаю. И знакомство это мне, в общем-то, ни к чему… Он снова взялся за подлокотники и наконец встал. Попрощался с Вахицким довольно сухо:

— Сожалею, что ничего больше не могу для вас сделать.

— До свидания, господин адвокат! — Вахицкий тоже поднялся. — Ха, спасибо. Спасибо за все. И простите за эту… эту… — Он указал на бутылку.

— Ничего, ничего.

— Видите ли, я просто хотел вас кое к чему подготовить…

— Меня?

Адвокат приостановился. Он с удивлением заметил, что в мутных глазах Леона вдруг сверкнули живые огоньки. Опять ломает комедию? — мелькнуло у адвоката. А может, и не так уж он пьян, как кажется? Впрочем, это не мое дело… И, не поинтересовавшись, к чему Вахицкий хотел его "подготовить", Гроссенберг взял пачку книг и ушел.

Увлечение Конрадом — а многие, бесспорно, им увлекаются — порой приносит разочарование (так думал адвокат). Лорд Джим, убежавший с якобы тонущего корабля, тоже вызывал противоречивые чувства — даже у тех, кто относился к нему с симпатией. Но в данном случае Гроссенбергу вспомнился не столько лорд Джим, сколько, скорее, "Изгнанник с островов" либо "Олмейер", а о них ему и вспоминать не очень-то хотелось. Однако, где Крым, а где Рим. Варшава оставалась Варшавой, и Гроссенберг даже рассердился на себя за то, что поддался чарам вымышленной экзотики. И где — на берегу Вислы! Все это вздор! — воскликнул он про себя.

А вернувшись домой, сказал матери:

— Если мне позвонит Леон Вахицкий, хорошо бы дать ему понять, что я не горю желанием его видеть. Вы это сумеете, мама. Скажите, я занят или еще что-нибудь, как сочтете нужным…

Дождь лил, не переставая, еще несколько дней, и за окнами квартиры Гроссенбергов висело хмурое, словно покрытое слоем машинного масла небо, исчерченное косыми струями. Ветер дул с запада, и капли барабанили по стеклу.

Было шесть часов, адвокат только что распрощался с последней клиенткой. У него на приеме в тот день были двое мужчин и одна дама. Ее-то Гроссенберг и проводил минуту назад. С мужчинами он разделался раньше.

Оба были политическими деятелями, близкими к управлению государственным кораблем, и, разумеется, отлично знали друг друга. Очутившись на соседних стульях в приемной модного (что можно сказать без особого преувеличения) консисторского адвоката, они поначалу, естественно, смутились. Как оказалось, оба рвались не только к кормилу власти, но и в освященные законом и протестантской церковью объятия двух предприимчивых актрис. "Какое совпадение! Вы тоже?" — "И вы?" Третьей клиенткой была весьма уже немолодая дама, помещица, муж которой на старости лет связался с гувернанткой, она же… Впрочем, это все несущественно. Итак, дама тоже ушла; адвокат был уверен, что в приемной никого нет. Он не слышал ни звонка в парадную дверь, ни шагов. К тому же было уже шесть часов. Гроссенберг знал, что сейчас в гостиную явится мать, снимет чехлы и вместе с прислугой займется уборкой и дезинфекцией мебели. И в самом деле, оттуда донесся звук отодвигаемого кресла. Со словами: "Вот и я, мама!" — адвокат открыл дверь. И замер на пороге.

Пани Розы в приемной еще не было. Зато в углу, позади рояля, сидела молодая женщина. Неужели запоздавшая клиентка?

— Вы ко мне?

Женщина отложила иллюстрированный журнал. Он обратил внимание на ее черные волосы. Она сидела закинув ногу на ногу, и короткая юбка не скрывала мускулистых икр. Платье на ней было пастельно-синих и красных тонов. Незнакомка встала.

— Господин Гроссенберг?

— Совершенно верно.

— Да, я к вам.

— Милости прошу, проходите…

Энергичным шагом женщина пересекла приемную и вошла в кабинет. Потом протянула адвокату руку.

— Простите, а… с кем имею честь? — спросил он.

— Барбра Дзвонигай.