— Вы с ней еще увидитесь? — спросил он.

— Да. Она обещала на днях приехать в Варшаву.

— Увы, увы, — вздохнул Леон. Адвокат подумал, что сейчас он, вероятно, похож на свою мать; и в самом деле, Вахицкий мотнул головой, словно что-то клюнул. После чего воскликнул: — Медицина — это стена!

— Не понимаю, в каком смысле?

— Стена, о которую можно разбить голову. Что бы ни происходило, болезнь с точки зрения медицины всегда только болезнь. И ничего тут не поделаешь. Вся штука в том, что нельзя с этим не согласиться. Мать была больна, очень больна — это факт. Я сам ее видел. — Леон опять вздохнул. И вдруг словно что-то припомнил. Что-то удивительное или забавное. И переменил тему: — Знаете, кого я тем временем навестил? Помните, я рассказывал, что познакомился на пароходе с неким ювелиром? Так вот, я его разыскал и побывал у него в магазине.

— А зачем? — удивился Гроссенберг.

Кое-что он действительно помнил, хотя знал об этом знакомстве Вахицкого далеко не все. О том, например, что у ювелира имелось разрешение на оружие и он носил при себе браунинг, Леон рассказывал. Но он скрыл, что тогда на палубе впервые была произнесена фамилия Вечоркевич. Ни словечком об этом не обмолвился. И потому истинные побуждения, заставившие Вахицкого отыскать на Налевках ювелирный магазин Попеличика, пока оставались для адвоката загадкой.

Между тем ничего загадочного тут не было. Просто однажды дождливым днем какая-то сила потянула Леона в тот магазин. А что, если в кармане своего пиджачка ювелир прятал не только личное оружие, но и ответ на вопрос, кто же, собственно, такой этот капитан? Довольно распространенная фамилия Вечоркевич постоянно вертелась у Леона в голове, и в конце концов это стало его тяготить. Ему захотелось побольше разузнать о человеке с белыми веснушчатыми руками. Хотя он почему-то предпочитал в этом не признаваться, на самом деле они (эти руки) его заворожили. Трудно постичь механизмы действия магнитов, определяющие отношения между людьми, — законы взаимного притяжения и отталкивания. Впрочем, данный случай, нужно согласиться, был довольно-таки неординарный. Впоследствии Леон говорил, что вся эта история наводила его на мысль о трясине, поверхность которой, поросшая зеленью, прогибается под ногами, причем сперва увязает только каблук, но затем и подошва, и носок, так что человек, испугавшись, с невольным криком отпрыгивает на твердую кочку. Именно отпрыгивает. Ну а если этому человеку страх, напротив, доставляет удовольствие? Кроме того… как можно сравнивать с трясиной дело, за которым маячат — а Леон в это верил — высшие цели! Он все же был сыном своей матери.

Итак, лил дождь, в "Спортивный" идти не имело смысла, так как панна Барбра в ненастные дни туда не заглядывала. Поймав такси на Каровой, Вахицкий велел отвезти себя к "первому попавшемуся ювелиру на Налевках". Ювелиров там, естественно, было несколько. В телефонной книжке, кстати, никакой Попеличик не значился. Тем не менее "первый попавшийся ювелир" сразу эту фамилию вспомнил.

— Ну как же! — сказал кудлатый седой старик в роскошной, отороченной лисьим мехом шапке. — Кто ж не знает пана П.? Пан П. не какой-нибудь там гой, можете мне поверить. У вас к нему дело? Какое? Обратитесь ко мне, не пожалеете! Нет, вы непременно хотите пана П.?

Ну так я вам скажу, что у коллеги Попеличика есть собственная фирма, записанная на его компаньона. Что значит "какого"? Конечно, Фишмана! А Фишман — это такой проходимец, жаль на него пана Попеличика, но это уже не мое дело! И почему только вывеска такого Фишмана должна висеть прямо напротив моей заслуженной фирмы — обидно даже… Вон, извольте взглянуть. — И рукав атласного халата брезгливо указал на какую-то неприметную дверь на другой стороне улочки.

— Ха, благодарю!

Такси уехало. Перейдя мостовую, Леон оказался перед витриной, выстланной черным бархатом, на котором сверкали подозрительно крупные бриллианты и чересчур яркие разноцветные камушки. Фишман, тоже в халате и ермолке, встретил его на пороге.

— Пан П. как раз в мастерской, вот здесь, за прилавком. Только будьте осторожны — там собака! Не люблю я этот пес, да что поделаешь, тоже ведь компаньон, верно? — рассмеялся Фишман, а за дверью и в самом деле послышалось рычание.

В ту же минуту она приоткрылась, и в черной щели заалели круглые, покрытые экземой щеки самого Попеличика. Он смотрел на Вахицкого с удивлением, словно бы не узнавая. И вдруг узнал и засиял; теперь на его лице сверкала не только мазь, которой оно было густо покрыто, но и неподдельное восхищение. Родному брату трудно было бы обрадоваться больше.

— Ну и ну, что же вас заставило вдруг обо мне вспомнить, чему обязан?

Леон, разумеется, был готов к такому вопросу. Он вынул из кармана принадлежавшую матери нитку жемчуга.

— Я почти не сомневаюсь, что это подделка. Но все-таки хотелось бы убедиться…

— Не стоило времени терять, — ответил золотых дел мастер и расплылся в еще более сияющей улыбке; на ожерелье он едва взглянул. — Весьма сожалею, пан Вахиц-кий, но вас обманули. Никакой это не жемчуг, одно название…

— Вот-вот. Это я и хотел услышать. Чтоб не жить в заблуждении… — засмеялся Леон. — Что ж, благодарю вас. — И сделал вид, будто направляется к двери.

— Куда же вы! — воскликнул Попеличик и, повернувшись к Фишману, что-то сказал по-еврейски. Тот утвердительно качнул своей черной, прямо-таки ассирийской бородой. — Раз уж вы к нам пожаловали, может быть, взглянете на нашу мастерскую?

Половинка дверей снова приоткрылась. Когда Леон вошел в маленькую комнатушку, оклеенную кремовыми обоями, он услышал грозное рычание.

— Лежать, Рекс! — Под свисающей с потолка лампой вертелся и вставал на задние лапы привязанный к ножке круглого стола рыжий дворовый пес — похоже, помесь с бульдогом. — Мой компаньон терпеть его не может, — объяснил Попеличик. — Но я поставил условие: хотите со мной работать, господин Фишман, извольте смириться с Рексом. Он здесь сидит по ночам. Это лучше всякого сейфа. Подыми он ночью лай — весь дом проснется. Не беспокойтесь, сейчас я его привяжу к трубе под раковиной. Оттуда он до вас не дотянется.

В углу клетушки действительно была эмалированная раковина с латунным краном. Единственное окно, выходящее во двор, было завешено коричневой тряпкой. На ярко освещенном столе под лампой валялись коробочки и футляры для драгоценностей. Посередине лежал прямоугольный кусочек такого же черного бархата, какой был на витрине. На нем сверкало дамское кольцо. С бриллиантом в несколько каратов — возможно даже, настоящим.

— Все это, разумеется, несущественные детали, — рассказывал потом Вахицкий. — Я обратил на них внимание случайно — с чего бы вдруг они могли меня заинтересовать? Ха, мастерская как мастерская, откуда мне знать, как там у них, у ювелиров, бывает. И вдруг одна мелочь меня поразила. Кроме футлярчиков и висячей лампы, которая по желанию могла передвигаться вверх и вниз на шнуре… Впрочем, это тоже не имеет значения — о чем я, собственно?.. — Вахицкий внезапно замолчал, будто наткнулся на невидимую преграду. (Что с ним? — подумал адвокат и потянул носом: да, пивом попахивало.) — Ага, я просто хотел сказать, — продолжал Вахицкий, видимо сумев обойти преграду, — что, кроме коробочек, под этой висячей лампой на столе стояла еще лампа, переделанная из старой фарфоровой вазы — знаете, бывают такие… Абажура на ней не было, и она не горела. Вероятно, ювелир зажигал ее, когда для работы требовался боковой свет. Вот так, ха! Впрочем, кто его знает, зачем… кто его знает, для чего на самом деле эта лампа служила, — неожиданно закончил Леон.

Гроссенберг незаметно на него покосился. Так и разит спиртным. Тем хуже, тем хуже, подумал адвокат. И кресле перед ним сидел костлявый, горбоносый, слегка растрепанный мужчина в светлом летнем костюме, С неприятно припухшими глазами. Человек, которого он почти не знал. О, в тот день Вахицкий, что и говорить, симпатии не внушал. В эту минуту он немного напоминал не то героя конрадовского "Изгнанника с островов", не то "Олмейера", что ему не делало чести. Герои этих романов — белые люди, — не найдя места под жарким солнцем тропических островов, сломившись, скатились на дно. Лишившись сверкающих крахмальной белизной европейских одежд, они облачились в лохмотья; потеряв способность к активной деятельности и не соблюдая даже видимых приличий, целыми днями лежали на веранде в шезлонгах, то и дело прикладываясь к бутылке. Лишь объятия темнокожих туземок с цветком гибискуса за ухом скрашивали их загубленную жизнь, полную срывов, испепеляющих душу крушений и болезненных уколов совести. Но горе той туземке, если она теряла стройность и в жарком климате островов преждевременно увядала. Если переставала ослеплять красотой и белоснежными зубами, на которые тоже оказывали пагубное действие вечный зной и сок листьев бетеля. Тогда от этих преданных бронзовых рук отмахивались, и единственная отрада жизни пинком загонялась в угол веранды…