— А как же, дома он, только опять нынче со своей хворью мается, — ответила, почему-то поглядев в потолок, открывшая ей дверь полная женщина в голубой юбке с оборками и черном переднике.

— Скажите ему, что я на минуточку. По очень важному делу, — попросила Ягуся.

Женщина опять посмотрела на потолок. После чего Ягуся, следуя указующему движению ее пальца, вошла в большую, крашенную голубой масляной краской гостиную — если можно, не оскорбляя ничьего слуха, назвать столь легкомысленным словом одну из комнат в доме священника. Войдя, она обратила внимание на пол — натертый до такого блеска, что походил на желтое зеркало. Только в монастырях, да еще в больницах, находящихся на попечении монахинь, полы бывают такими фантастически чистыми, отражающими каждое движение грешника. Майорша приостановилась; вокруг нее был настоящий склад рухляди: жалкие креслица и диванчики, почти все покрытые белыми чехлами, являющие собой воплощение дурного вкуса. На чехлах вышиты огромные анютины глазки, обрамленные затейливыми завитушками. Против майорши, занимая добрую четверть стены, висела внушительных размеров олеография, на которой кричащими ярмарочными красками был изображен Христос в сине-белых одеждах, сидящий на носу лодки, полной учеников (в пурпурном и салатовом); лодка подплывала к берегу, где ее поджидала толпа не менее красочно одетых рыбаков. Поднятою рукой Иисус творил крестное знамение; над его головой неподвижно застыл белый голубь. Ярмарочная аляповатость картины Ягусю покоробила: считая себя интеллигентной женщиной, она полагала, что господь бог может жить только в подлинных произведениях искусства, а не в штампуемых фабричным способом поделках богомазов. Несмотря на то что ксендз Сяковский был в этом доме всего лишь гостем, олеография бросала тень и на него — поэтому Ягуси расстроилась и даже пожалела, что пришла: похоже было, ей придется иметь дело с весьма посредственным представителем церковного мира, который в силу своей заурядности и дурного вкуса не сумеет понять причин, заставивших ее к нему обратиться. И тут Ягуся обернулась…

А обернулась она потому, что за её спиной скрипнула дверь. В комнату вошел старичок в су тане, которая одной своей особенностью сразу привлекла — и не просто привлекла, а прямо-таки приковала — Ягусино внимание. Особенность эта и в самом деле была преудивительная, недаром кухарка полковницы упомянула о ней в своем рассказе, то бишь донесении. Служанка Вахицкой верно подметила: сутана ксендза действительно была гораздо, гораздо длиннее спереди, чем сзади. Спереди полы лежали на паркете, волочились по его гладкой желтой поверхности, сзади же сутана была вровень с каблуками. Так висит одежда на людях, которые, будучи когда-то толстыми, вдруг резко похудели. А может, он такой бедный, что донашивает чужую сутану, подумала Ягуся. И лишь когда оторвала взгляд от этого воплощения христианской нищеты (или неряшливости), заметила, что ксендз Сяковский держит в руке резиновую грелку.

— Жужжит, жужжит, а то вдруг сядет и затихнет, — сказал, вместо того чтобы поздороваться, старичок.

Такое приветствие Ягусю крайне поразило. Лицо у ксендза было землисто-серое, точно у узника, бог весть сколько просидевшего в сыром подземелье без света и пищи. Без пищи!.. Вот именно. Таких исхудалых щек и глубоко запавших глаз Ягуся еще никогда ни у кого не видела. Заморыш какой-то! — подумала она, а вслух удивленно спросила:

— Что жужжит, преподобный отец?

Старичок посмотрел на нее и почему-то прищурился. Так обычно щурятся, когда мешает свет и выдержать его можно, только опустив ресницы.

— А где мед? — спросил он.

— Мед?.. Это, вероятно, недоразумение, — еще больше удивилась Ягуся. — Может быть, преподобный отец ждал кого-то другого?

— О да… я жду кого-то другого… — протянул ксендз Сяковский своим певучим голоском. — Того и гляди, прилетит и цапнет. Хи-хи… — засмеялся он. — Вы ж понимаете, что значит за два месяца потерять двадцать восемь килограммов. Я как раз сегодня проверял! На медицинских весах.

Какое мне дело, кто сколько весит! Ягуся почувствовала раздражение. Пустой номер, решила она. Все ясней становилось, что она просчиталась и не здесь, видимо, надлежало искать понимание и поддержку. Ей захотелось попрощаться и уйти, ничего не объясняя. Но мысль о том, что ксендз был у Вахицкой и что-то о ней знает, а следовательно, теперь они с ним в одинаковом положении, ее удержала. Искорка надежды все-таки еще тлела.

— Я понимаю, что произошло недоразумение, — начала Ягуся.

— Какое там недоразумение! Никаких недоразумений, — перебил ее ксендз, — обычная злокачественная опухоль.

И вдруг майоршу как озарило: она наконец догадалась, почему сутана у ксендза спереди много длиннее и волочится по полу.

— О господи!.. — воскликнула она и осеклась.

Плывущий на лодке Христос в сине-белых одеждах будто пошевелился на олеографии. Ягусе почудилось, что вот-вот он выйдет из лодки и ступит в эту убогую гостиную. Занавески на окнах, похожие на белые сети, тоже зашевелились — они показались ей сетями рыбаков, которые окружали Христа на картине. Короче: словно чья-то невидимая рука схватила майоршу и хорошенько тряхнула — во всяком случае, ей стало стыдно.

— Ох, извините, пожалуйста, преподобный отец… — пролепетала она. — Я, пожалуй, лучше пойду…

— А мед? — повторил ксендз, повысив голос.

Ягуся заметила, что теперь он прижимает грелку к правому боку, чуть повыше бедра. Она все еще не понимала, чего ему дался этот мед.

— Хи… — рассмеялся старичок. — Я жужжал, жужжал, а скоро, того и гляди, перестану. — Он прищурился. — Объясните же наконец старому пчеловоду, с чем вы прилетели? Неужели это так трудно? Ну, смелее!

Тогда, то ли приободренная его словами, то ли просто из инстинкта самосохранения, Ягуся поспешно отступила подальше от занавесок-сетей. И словно от чего-то освободилась. А секунду спустя напрочь забыла, что разговаривает с умирающим человеком. Точнее, постаралась, причем весьма успешно, ни за что об этом не вспоминать.

— Преподобный отец, — прошептала она. — Не знаю, помните ли вы меня: моя фамилия Ласиборская, я вам звонила, просила, чтобы вы зашли к пани Вахицкой… я знаю, вы у нее были в прошлую субботу, вот я и пришла…

Резиновая грелка, наполненная горячей водой, выскользнула из руки ксендза и мягко шлепнулась на вощеный пол.

— Садитесь, — сказал он после некоторой паузы.

Ягуся наклонилась и подняла грелку. Ксендз сел первый и заслонил растопыренными пальцами лицо. Она, с грелкой на коленях, уселась напротив.

— Понимаете, — зашептала Ягуся, — эта женщина вызвала меня к себе. Я пошла… Она мне сообщила, что знает какую-то страшную государственную тайну. Теперь я ума не приложу, что делать… Даже стала сомневаться, есть ли у меня совесть! — с отчаянием воскликнула Ягуся. — Наверное, нет, она мне ничего, ничего не говорит, не подсказывает… Ведь это что-то значит, когда совесть молчит?

— Бз-з-з-ы-ы-ы… бз-з-з-ы-ы-ы-к!.. — донеслось из-под пальцев ксендза.

— Я рассказала обо всем одному… одному военному, он в некотором роде специалист по таким делам… И мужу рассказала… но… но… ах, преподобный отец, они меня сейчас… не знаю, как и сказать, в чем-то подозревают, что ли… В общем, стали какие-то другие. Не знаю, может, я что-нибудь не так сделала. Только насчет себя знаю… одну вещь… одну-единственную!

— Не укусит, ни за что не укусит, — снова раздалось из-под ладони ксендза. Он говорил точно сам с собой. — У нас в Поломинах, помнится, был только один такой случай. Глупец мельник, вздумав досадить войту, налил его пчелам на блюдечко сладкой вишневки. Ох они и напились, знаете! Выхожу я за калитку, а по улице войт бежит — без шапки, руками машет и вопит от боли на все Поломины. Как ошалелый! А над головою у него черная туча, целый рой… Только вижу, летят пчелки не как обычно, а вверх — вниз, вверх — вниз! Ну точь-в-точь мужик, возвращающийся из корчмы. И за войтом, и за войтом. А все из-за сладкой вишневки. Добежал наконец войт до первого незапертого овина — и с головой в сено. Ну-у? Так они, представьте, накинулись на дойную козу, которая, как на грех, была привязана к колышку у того овина. Уж как она блеяла, как блеяла, бедняжка! А потом, конечно, сдохла: они ее с ног до головы искусали, несчастная козочка распухла… И все из-за вишневки! — Ксендз чуть приоткрыл лицо и, закончив свой дурацкий рассказ о перепившихся пчелах, посмотрел на Ягусю. Она увидела глубоко запавшие глаза, словно бы о чем-то ее вопрошающие. И в самом деле, ксендз Сяковский спросил. — Теперь понимаете?