— Тут моя Пустювна наверняка что-то приукрасила, — с неудовольствием заключила полковница. — Я ей устрою выволочку. У меня как в армии: донесение должно быть точным. При чем тут драка? Так только запутаться можно. Как мне теперь представляется, ксендз, вероятно, был всего лишь взволнован. А вы как считаете, пани Ягуся?

Майорша обрадовалась, что ей так повезло, она даже намекнула адвокату Гроссенбергу, что, возможно, и тут сыграла роль близость Ясногорского монастыря и чудотворной иконы, из чего следовало, что полковницу она считает чуть ли не шведкой[35]. Наконец супруга полкового командира ушла, можно сказать, ретировалась, удовлетворенная своей добычей, то бишь торжественным обещанием Ягуси отвести ее к Вахицкой. Чудо свершилось — и, завороженная радужными перспективами, которые открывал перед нею этот визит, полковница не стала припирать Ягусю к стене. Она удовлетворилась тем, что та старательно ей поддакивала, и оставила без внимания, что у "деточки" заплетается язык, относительно же ксендза она осталась при своем мнении. Протрубив на прощанье: "Целую, детка!", гостья выплыла за дверь, слегка присев на пороге, чтобы не задеть шляпой за притолоку. На улице раздался стук ее туфель, размером не уступавших солдатским сапогам, за окном прогремел окрик: "Смирно! Направо равняйсь!", и наконец все стихло.

На следующий день после этого события в офицерском клубе состоялся турнир по бриджу. Присутствовало довольно много цивильных жителей Ченстоховы, наблюдавших за игрой, а также несколько приезжих из Варшавы. Пани Ласиборская, уже успевшая свыкнуться со своим положением пороховой бочки, набитой взрывоопасной информацией, с заново обретенной беззаботностью сновала между столиками. Как-нибудь утрясется, размышляла она, все будет хорошо. Я подумаю… и в конце концов придумаю, как отвертеться от данного полковнице обещания. У страха глаза велики, и, конечно, пан Янек прав: все это турусы на колесах, надо посмеяться и забыть… И вдруг один из незнакомых варшавян, разговаривавших с ее соседом, неожиданно обратился к ней с вопросом:

— Вы, кажется, знаете пани Ванду Вахицкую?

Ягуся оторопела.

— Нет, не знаю, — ответила она.

Язык ее, как уже повелось в этой кошмарном истории, действовал самостоятельно, на свой страх и риск.

— Как это? — удивился кто-то, стоящий рядом.

Это был капитан 27-го пехотного полка, известный в ченстоховском гарнизоне сплетник и дуэлянт. Ягуся заметила, что при этом они с варшавянином обменялись взглядами.

— Я хотела сказать, знаю, — покраснела она. — Но только… понаслышке.

Лучше бы она этого не говорила. Мужчины снова переглянулись. Чувствуя неприятную слабость в коленках, Ягуся, глупо улыбнувшись, поспешила отойти. Настроение было испорчено до такой степени, что ей захотелось вообще уйти из клуба. Но и на этот раз она, как всегда, была обременена организаторскими обязанностями: ей поверили деликатную миссию вручения поощрительных призов. Так что пришлось остаться и как ни в чем не бывало лавировать между столиками. Однако на воре шапка горит. Игроки в бридж, ничего не слышавшие, кроме своих "три без козыря" или "без четырех червей", и потому совершенно безвредные, опасений не вызывали. Чего, к сожалению, нельзя было сказать о болельщиках. Ягуся заметила — так ей, во всяком случае, показалось — перемену в их отношении к ее перепуганной, раскрасневшейся от волнения особе. Мужчины расступались перед ней с явным смущением — похоже было, они не столько хотят пропустить даму, сколько спешат от нее отодвинуться, и как можно дальше. В общем, явно ее избегали, а некоторые знакомые ченстоховцы держались просто как незнакомые. Ягусин зубной врач, например, сделал вид, что ее не узнал, и поспешно отвернул свой лысый блестящий череп. При этом что-то в его лице дрогнуло. Господи, неужели она всем вокруг внушает страх? И тут случилось самое ужасное: Ягуся почувствовала на себе чей-то взгляд. Глаза! Стоило ей посмотреть в сторону буфета, как она натыкалась на пару глаз — вроде бы голубых, но всматривавшихся в нее так упорно, что они казались ей темными, почти черными. На нее смотрели глаза мужчины, над глазами нависали рыжие брови. Ягуся буквально никуда не могла от них спрятаться: даже стоя возле последнего карточного столика, наполовину скрытая фикусом, она сквозь листья поймала на себе тот же самый, брр, неприятный взгляд, наблюдавший за ней из противоположного конца зала. Мужчины этого она никогда в жизни не видела, у него не было ни лица, ни фигуры — одни только глаза.

Характерно: перемена, которая произошла, вернее, которую Ягуся уловила в своем окружении, коснулась исключительно мужчин, дамы же вели себя как всегда: улыбались с обычным притворным дружелюбием, чмокали в щечку и проникновенными голосами отпускали банальные замечания по адресу ближних. Так что это, безусловно, было чисто "мужское дело" — до такой степени мужское, что мужья не сочли нужным посвятить в него своих законных супруг. Пани Ласиборская с трудом продержалась на своем общественном посту до конца, с бодрой улыбкой раздала поощрительные призы, но ужинать не осталась, отговорившись неотложными домашними делами. При этом ей показалось, будто она услышала чье-то многозначительное "Ага!". Вообще Ягусе много чего казалось, и с лица ее не сходил предательский румянец преступницы. Перед уходом она отозвала в сторонку майора и шепнула, чтоб он был начеку: какие-то незнакомые господа из Варшавы приставали к ней с расспросами об этой… ну… об этой… понимаешь, о ком я говорю? Этот с ее стороны чрезвычайно благородный порыв не был должным образом оценен. Майор покосился на жену с тревогой и некоторой опаской — так обычно ведут себя вблизи проводов высокого напряжения. Ягуся опять почувствовала, что для мужа она теперь… как бы это сказать, господин адвокат? — ну, что ли, компрометирующий документ, который, не будучи застрахован и спрятан в сейф, может в любой момент попасть в чужие руки и навлечь страшные неприятности на ее любимого Кубуся. Ягуся понимала всю сложность положения мужа, но тем не менее ей было безумно обидно. Кроме того, со своими страхами она чувствовала себя ужасно одинокой и беззащитной! Родной муж ей не доверял, пальцем до нее боялся дотронуться, словно опасаясь, что — взорвавшись от одного прикосновения — Ягуся заодно подорвет клуб. Он даже не разомкнул плотно сжатых губ — молчание было ответом на сообщение о варшавянах, выспрашивавших ее насчет Вахицкой. Ягуся почувствовала себя непонятой и вконец расстроилась, когда же она уходила из зала, смятение ее еще больше усилилось: обернувшись в дверях, она снова увидела глаза! Глаза того самого человека. Они словно говорили: теперь ты будешь иметь дело с нами.

В коридоре было пусто; Ягуся быстро шла к выходу, но вдруг услышала за спиной шаги. Это на своих разболтанных в суставах длиннющих ногах, сверкая траурным лаком голенищ, ее почему-то догонял муж.

— Прекрати этим заниматься! — сквозь стиснутые зубы процедил он.

Легко сказать! У Ягуси так скверно было на душе, что она уже едва владела собой. Утратив опору в лице собственного мужа, бедняжка принялась искать ее за пределами своего дома. Трудно сказать, каков был ход Ягусиных мыслей, но внезапно ее осенило, что в Ченстохове есть один-единственный человек, способный ее понять. При этом она не столько руководствовалась здравым смыслом, сколько подчинилась импульсу, заставившему ее ни с того ни с сего, не доходя до дома, свернуть в противоположную сторону. Ножки на высоких каблуках сами вынесли ее из какого-то переулка и повлекли сперва в зеленую тень аллеи Девы Марии, а оттуда в другой переулок, вымощенный булыжником, по которому тарахтел возвращающийся с похорон пустой катафалк. Из-за деревянного забора чьего-то садика свешивались на тротуар кисти белой сирени, обдавая благоуханной влагой лица прохожих. Садик рядом, совсем крохотный, был обнесен зеленой, испещренной белыми звездами стеной жасмина — запах там стоял как в парфюмерной лавке. Где-то над головой, не желая уступать тихо подкрадывающемуся вечернему сумраку, сверкала бледная голубизна небес. Природа была так прекрасна, а государственные тайны так… так страшны! В окнах домов, опираясь голыми локтями о подоконники, а кое-где подложив под локти думку в кружевной наволочке, сидели хозяюшки, по большей части весьма дородные, и, посасывая карамельки, любопытными взглядами провожали Ягусю, ножки которой точно в лунатическом сне ступали по тротуару. Наконец она остановилась на крыльце старого, давно не ремонтировавшегося дома приходского священника, где окна прикрывали занавески, похожие на белые рыбацкие сети, и, позвонив, спросила, дома ли ксендз Сяковский.