— Что слышно в Варшаве?

— Да ничего!

— После майского переворота порядки у нас ни к черту! — неожиданно воскликнул старичок, который, должно быть, не был поклонником Пилсудского.

Ночь Леон Вахицкий проспал в материнской постели, на ее подушках с кружевными наволочками, под голубым одеялом, под которым к утру ему стало чересчур жарко. Но вечером было прохладно, в окно дул свежий ветерок, принося упоительный запах невзрачных левкоев, столь мало ценимых и даже презираемых Леоном. После вечерней поливки, да еще покрытые ночной росой, едва мерцающие во тьме — точно дальние зарницы или звезды, — цветы благоухали, все время напоминая о своем существовании. Брюки Леона с аккуратно заглаженными складками свисали со стула, и только задний карман, набитый чем-то тяжелым, невольно обращал на себя внимание. Там был спрятан крохотный пистолет пани Вахицкой с перламутровой отделкой. И вдруг в какой-то момент, уже после того, как свет был погашен, Леон почувствовал, что перед глазами что-то замелькало. И он пришел наконец к поразительному выводу. Фамилия! Фамилию Вечоркевича он вроде бы уже слышал из уст ювелира Попеличика, который, да, да, ну конечно же, спрашивал, знает ли он директора Вечоркевича с ипподрома, словом, что-то в этом роде. И что о нем сказал? Кажется, сказал, что он коротконогий брюнет. Что еще? Что волосы у него пострижены ежиком… Неужто это случайное совпадение? И угрюмо молчащий капитан Вечоркевич, то исчезающий где-то в телефонной трубке, то возникающий снова, не имеет ничего общего с директором Вечоркевичем из Служевеца и тотализатором? А черт его знает, подумал в конце концов Леон и заснул.

Утром, не мучимый похмельем и связанным с ним паскудным состоянием морального порядка, он вместе с кухаркой стал заворачивать в бумагу и укладывать в ящики вещи покойницы. Он чувствовал себя обескровленным, и мир вокруг него потерял все краски. Для него уже нет жизни без вина — говорят понимающие люди. Цветники, на которые он глядел, за ночь словно бы уменьшились в размере, удивительным образом потускнели и не вызывали больше никаких романтических ассоциаций. Цветы казались увядшими, более пастельными, чем накануне, и повсюду на земле валялись лепестки. Никаких ароматов. Старая развалина — кушетка с продавленными пружинами, одиноко стоявшая на веранде, — тоже немножко напоминала существо, пострадавшее от многодневного запоя. Она словно бы говорила — вот какова жизнь на самом деле! Прескверная!

Изменилось отношение Леона и к бумажнику из крокодиловой кожи, принадлежавшему пани Вахицкой, сестре Ванде, и к спрятанной в нем записке. Еще вчера у него было поползновение или желание спрятать ее в карман, увезти в Варшаву. Но теперь он подумал — зачем? Долго-долго в нерешительности вертел в руках и, наконец сказав: "А ну!", положил обратно в шкатулку. Ящик, в который Леон решил спрятать шкатулку, он пометил крестиком. И тут же забыл об этом. Но когда потом помогал кухарке и рабочим сносить ящики в подвал, заметил, что крестик этот, вытянутый в длину, напоминает крест на траурном объявлении. Он словно бы предсказывал, что нечто траурное, связанное с чьей-то смертью, кроется именно в этом ящике. "Помни, в случае чего ты должна его убрать". Кого? Зачем? Почему мать столько лет заботливо хранила этот обуглившийся листок и прятала его в своей заветной шкатулке? Что он для нее значил?

В какой-то момент Леон вдруг вспомнил зеленоглазую горбоносую "женщину-птицу", свою мать, о которой — как ни странно — он не все знал. Она была отмечена высоким государственным орденом за участие в каком-то эпизоде борьбы за независимость, за важную роль, которую она в нем когда-то сыграла. Но эпизод, если он не ошибался, заключался в довольно обычной для тех дней тайной передаче документов. За что же тогда столь высокая, столь почетная награда? Она была уж слишком почетной, он только сейчас это осознал. Кроме того, можно ли обычную тайную операцию с документами назвать "важной ролью"? И вот сыну пани Вахицкой, глядевшему на траурный крестик на ящике, пришла в голову неожиданная, неожиданная и странная мысль. Он почувствовал даже, что у него вдруг сам собой открылся рот. Странно, подумал он. У мамы были какие-то навязчивые идеи, ей казалось даже, что ее преследуют. (Тут ему стало еще больше не по себе.) Почему же она не уничтожила этой записки, может быть, она была ей чем-то дорога? А может быть?.. Может (тут он удивился еще больше), почерк, которым написана записка, всем хорошо известен? Может, это документ?

Когда все это случилось, если вообще случилось? И что означают слова "в случае чего"? Страничка, вырванная из блокнота, листок очень дешевой, дрянной бумаги, означало ли это, что в те времена с бумагой было скверно? Даты на записке не оказалось. Сколько же лет мать хранила ее у себя? И если это документ, то, может, она надеялась, что он надежная защита от кого-то или от чего-то? Удивление его все росло. Наконец, сосредоточившись, он пытался проникнуть в душу Ванды Вахицкой, ведь он близкий ей человек, сын. Да, попытался — и что же… Еще раз убедился в том же самом — в том, что по своему психическому складу пани Вахицкая была натурой глубоко конспиративной и можно было, живя с ней бок о бок, так и не узнать о ней всего. В ее биографии наверняка оставались белые пятна. Может быть, следовало заполнить их с помощью собственной фантазии? "Нонсенс!" — внутренне запротестовал он, но тут же почувствовал, что, возможно, это не такой уже нонсенс.

— Скажите, а не бывало вам страшно? — спросил он, казалось бы, ни с того ни с сего кухарку, когда все уже было запаковано. Пустые шкафы, буфет, пустые ящики. Распятие из слоновой кости уже не висело в изголовье теперь уже вконец разобранной кровати пани Вахицкой с полосатым, так называемым английским, матрасом. Повсюду на полу валялись обрывки упаковочной бумаги, старые газеты, мешковина и солома, которой обкладывали хрупкие, бьющиеся предметы. Вахицкий уже положил на стол свой несессер и укладывал в него пижаму.

Мысль его, словно дворовый пес, которого обычно держат впроголодь, позвякивая передвигающейся по проволоке цепью, пробежала от своей будки в конец двора. Он хотел что-то проверить, в чем-то убедиться. Что такое, к примеру, страх! Оголодавшему дворовому псу наконец бросили кость — а костью этой было уже упомянутое белое пятно в биографии покойной пани Вахицкой. Держа в зубах кость, на этот раз и впрямь очень большую и жирную, пес так и замер на цепи. Да, страх и всякие сенсации… Ха! Очень интересно! Собственно говоря, он был так любопытен, что ему хотелось спросить первого встречного — хранит ли он в жизненном багаже своих переживаний такую вещь, как страх? Он готов был спросить даже вот эту кухарку. Попросту говоря, ему это было интересно. И он спросил.

— Чего? — закричала кухарка, и, как у всех глухих людей, у нее был растерянный, блуждающий взгляд.

— Я говорю, не боялись ли чего?! — крикнул он ей в ухо, к которому она, как всегда, приложила ладонь.

Обычно, крича что-нибудь глухому, мы стараемся быть краткими. Он сам не заметил, что, упростив свой вопрос, переиначил его смысл.

— Да, да, она боялась, еще как! — кивнула головой кухарка. — Боже, упокой ее душу. А как намучилась, бедняжка. Сейчас, сейчас я вам кое-что покажу.

И она провела Леона в сени. Парадная дверь выглядела почти как ворота крепости! Внизу и вверху крючки. Замок обыкновенный, английский, но еще и тяжелый стальной засов. Цепочка. Поперек через всю дверь — металлическая толстенная задвижка до косяка.

— Покойница перед смертью хотела даже вставить в окна решетки! — крикнула кухарка. — Только не успела, бедняжка!

Леон направился на вокзал пешком, даже ни разу не обернувшись, оставив за спиной старый серый дом, в котором чуть ли не гуляло эхо, когда кто-нибудь бродил по комнатам, одинокую, заброшенную веранду и никому не нужные отцветающие клумбы (наводящие на мысль об "Улыбке фортуны"), отгороженные серой каменной стеной от ченстоховской пыльной улочки, мощенной булыжником. Был уже вечер, но черный, смоляной дым, валивший из фабричных труб вместе с сажей, застилал небо, на котором время от времени появлялись две-три звездочки — должно быть, самые отважные. Бледные, едва заметные звездочки.