Леон остановился в "Бристоле" все в той же комнате, под крышей. О ней мы еще поговорим, когда придет время. На следующий день между двумя и четырьмя, как это было условлено с капитаном, любившим делать паузы в разговоре, а точнее говоря, в половине третьего Вахицкий, хотя и весьма неохотно, отправился по указанному адресу на Маршалковскую. Это было где-то между улицами Видок и Злотой, а быть может, уже почти возле самой Свентокшиской. На воротах и в самом деле виднелась голубая с золотом вывеска "Часовщик во флигеле, во дворе".

В темной подворотне в виде каменной арки висело еще напоминание о часовщике, на этот раз крохотная красная вывеска, под которой красовался огромный указательный палец. Перст предназначения, перст судьбы? Однако Леон, по-прежнему все еще медливший и искавший оттяжки, не заметил в этом условном знаке, в этом отпечатанном на белом картоне указателе, символа Немезиды. И зачем я, собственно говоря, туда иду? — думал он. Если у него ко мне дело, мог бы сам побеспокоиться или, скажем, договориться о встрече в кафе! Вечоркевич! Что за Вечоркевич! Какая такая контора или учреждение могут помещаться в таком дворе?

Двор был цементный, со всех сторон глядели окна двух- или трехэтажных домов. Открытые окна с цветами на подоконниках — разными примулами или фикусами. В глубине двора помещался двухэтажный флигель, на редкость невзрачный и уже давно не ремонтированный. На первом этаже флигеля, слева от двери, над двумя открытыми окнами виднелась третья вывеска, должно быть, ловкий часовщик знал, как надо привлечь к себе внимание. В окнах виднелись многочисленные настенные часы. Неожиданно в одном из окон что-то переместилось, на минуту заслонив все часы. Нечто цвета хаки с добавлением ярко-красного и оранжевого. Это была спина мужчины в мундире. Мундир был военный, судя по нашивкам — капрала полевой жандармерии.

"Ау! Ау! Скорей ко мне, ко мне! Я тут!" По-прежнему не было далей, чего-то заманчивого, привлекательного, а может, и грозного, предсказующего пейзаж другого берега, а был обшарпанный флигель и мастерская, в которой чинили испорченные часы. И все же в открытых темневших дверях словно бы кто-то стоял и, задыхаясь, как будто бы что-то случилось, звал к себе.

Имело ли это какую-то связь с жандармским мундиром — трудно сказать. До сей поры военные, с которыми Леон был знаком и встречался в доме у матери, ассоциировались в его представлении только с политиканством. Зато другие военные — ого! — невольно напоминали ему несколько устаревших теперь уланов с добродушными крестьянскими лицами, гарцующих на каких-то чуточку опереточных лошадках. И на память приходило 3 мая или 11 ноября[11]. Балканы, всегда чуточку Балканы… Почему же теперь, увидев в окне мундир цвета хаки, он почувствовал вдруг — как бы это сказать — дуновение надежды. Может быть, именно этот вот багрянец и оранжевость были причиной того, что он едва не споткнулся? Трудно сказать. Впрочем, он и сам был ошеломлен неожиданностью собственной реакции. "Тут! Ту-ут! Ау!"

Он вошел в коридорчик с ведущей на второй этаж деревянной лестницей, нащупал слева дверь и, позвонив в приделанный вверху звоночек, переступил порог, очутившись в часовой мастерской. Со всех сторон раздавалось равномерное тиканье всевозможных разноголосых часов и часиков. Странно. За конторкой не было никакого часовщика — там сидел все тот же жандарм, уже успевший отойти от окна. Что он тут делал? Однако это тотчас же выяснилось, и вся необычность испарилась.

— Вы к часовщику? — спросил жандарм, подперев рукой щеку, словно бы у него болели зубы. Его равнодушные, чуть сонные глаза и черные под круче иные усы придавали ему смешной, пожалуй, даже опереточный вид. — Дядюшки нет, он отлучился на минутку и просил меня тут посидеть. Я пришел в гости. У вас часы с собой? Покажите. Я в этом деле разбираюсь, был у дяди помощником. Он сейчас вернется, это что у вас, "омега"? — Он показал пальцем на ручные часы Леона.

— Ха! Я хотел только спросить… — сказал Вахицкий. — Ха! Может, вы знаете, где здесь контора Вечоркевича? Вернее, капитана Вечоркевича.

Глаза и усы жандарма внезапно преобразились. Эдакие гвозди и сверла кольнули Леона впервые. От оперетки почти ничего не осталось. В черных с острыми концами усиках было нечто службистское и даже угрожающее. Но в то же время пристальная, должно быть — профессиональная, враждебность — даже Леон ее почувствовал — быстро исчезла, сверла вместе с остриями спрятались в глубине равнодушного сонного взгляда, а торчащие по-боевому усы снова почему-то стали казаться смешными.

— А, вы к самому начальнику? — спросил племянник часовщика, довольно рослый детина с нашивками капрала на рукаве, и показал на двери рядом с конторкой: — Сначала войдите сюда, там увидите дверь, обитую белой клеенкой, и постучите.

Это все. Часы тикали, а кое-какие даже зашипели, пробив половину третьего. Переступив еще один порог, Леон оказался в комнате, напоминавшей приемную захудалого дантиста с самой бедной городской окраины. Посредине стоял круглый стол, накрытый вышитой скатеркой, на котором были небрежно разбросаны иллюстрированные журналы — в основном спортивные и киножурналы. Несколько неудобных стульчиков, две дешевые аляповатые картины, написанные масляными красками: некий букет, которому надлежало изображать сирень, а рядом скромный зимний пейзаж, озаренный солнцем и оттого словно бы залитый малиновым соком. Одним словом, та привычная дешевая продукция, которую в позолоченных рамах продавали тогда на ныне не существующей Граничной улице, прямо на прохожей части, возле решеток Саксонского парка. Убожество! А кроме того, некое свидетельство скверного вкуса некоего Вечоркевича и сомнительная приманка для приходивших в это учреждение или контору клиентов. Было ясно, что Вечоркевич отнюдь не процветает — у стула, прислоненного к стене, остались всего три ножки. В приемной была только одна дверь.

Ага, эта дверь! Нужно сказать, что она несколько отличалась от всей остальной обстановки. Дверь была обита белой клеенкой, под клеенкой был войлок или что-то в этом роде. Клеенка, совсем новая и блестящая, отдаленно чем-то напоминала о больнице — скажем, о плотно закрытой, чтобы заглушить стоны больных, двери в операционную. Как постучать? По косяку или по клеенке? Видимо, чтобы войти, надо было нажать ручку, имевшую форму обычной рукоятки, при надавливании металлический язычок прятался — и дверь открывалась. Леон несколько раз подергал ручку, но не услышал ни скрежета, ни стука, зато откуда-то из глубины, словно бы с большого расстояния, раздался повелительный голос:

— Войдите!

Вечоркевич ждал его в соседней комнате за столом. При появлении Леона он встал. Больше всего Леона поразило то, что господин председатель (а может, капитан и директор? поди разберись!) отнюдь не отличался плохим вкусом, и видно было, что дела у него обстоят неплохо.

Чертовски разительный контраст! Леону показалось, что из приемной второразрядного дантиста он перенесся по крайней мере в кабинет директора Национального банка, причем директора, знавшего толк в искусстве. Над столом вместо обычной мазни висела чуть потрескавшаяся, облупившаяся картина, изображавшая Варшаву такой, какой она была еще в XVI веке, картина, имевшая, быть может, музейную ценность. На старинном, впрочем отлично сохранившемся, столике красного дерева стоял великолепный подсвечник из майолики с лепными украшениями, представлявшими какие-то пасторальные сценки, и отделкой из бронзы. В нем было по крайней мере семь свечей. Чудно. Зачем эти свечи? Слева от столика — гарнитур низенькой клубной мебели, обитой зеленой кожей, и столик с очень мило выглядевшей и тоже напоминавшей о роскоши минувших веков вазой, правда без единого цветка. Что-то пушистое, мягкое и очень податливое ласкало ноги. Роскошный, во всю ширину комнаты ковер с причудливыми узорами.

— Вы ко мне?