— Вы, собственно, не столько говорите со мной, сколько размышляете вслух… Так к чему же вы клоните? — спросил Гроссенберг.

— К… к руке, — услышал он.

— Что?.. К какой еще руке? — удивился адвокат.

И при этом подумал, что его мать, пани Роза Гроссенберг, все же была права. Нечто надменное, словно бы говорящее: "Прошу меня не задевать!", сама гордыня и чванство в светлом костюме сидели по другую сторону круглого стола. Лорду Джиму, хотя он был гораздо моложе Вахицкого, вероятно, тоже не раз случалось в приступе судорожного страха уклоняться от всякого проявления человеческого сочувствия.

— Сегодня после… после этого… я пошел в больницу, — продолжал Леон. — Тут двух мнений быть не может! Меня не просто туда тянуло, я чувствовал, что должен… обязан пойти. Непременно… Там мне никто ничего вразумительного сказать не смог… Захожу в дежурку внизу. Спрашиваю, можно ли видеть ночную сестру, такую красивую рыжеватую блондинку? "Она отсыпается после дежурства". А дежурный врач?.. Ха, врач, который мне нужен, с сегодняшнего дня в отпуске!.. "Что-нибудь срочное?" "Нет, — говорю, — зайду как-нибудь еще". И выхожу из больницы, а там от главного входа как раз отъезжает синий автомобиль. Я тотчас же узнал руку! — Леон хлопнул ладонью по скатерти. — Ха, это была она, — внезапно повысил он голос. — Она самая! Я не мог ошибиться. В Варшаве другой такой пары рук нет, клянусь. — Он заметил, как адвокат недоверчиво покачал головой, и воскликнул, указывая на конверт: — Здесь! Здесь — если так сложатся обстоятельства — вы найдете его фамилию. Это вам уже не локомотив и не фотоснимок поезда, о нет, упаси бог.

— А что же? — спросил Гроссенберг. Вообще-то он старался как можно реже прерывать этот поток размышлений. Только… в самом ли деле за дымкой недосказанности скрывается ясное небо хоть какого-то смысла?

— Она лежала передо мной на расстоянии примерно… вот как сейчас между нами. — Вахицкий протянул над столом руку, потом ее отдернул. — Вот так, в двух шагах, не дальше…

— Кто лежал?

— На краю открытого окошка. Рука. Узкая, очень белая, но при этом сплошь усыпанная веснушками. Не знаю даже, веснушки ли это. Такие круглые, темно-коричневые пятнышки. Сливающиеся друг с другом.

— Почему на окне? — не понял Гроссенберг. — Вы что, повернулись лицом к больнице?

— Не на окне, на окошке. На окошке автомобиля.

— А!.. Рука женщины?

— Рука того человека, в конторе у которого я сидел, когда жандарм принес вставную челюсть! Если обстоятельства сложатся так, что вы потом это прочтете, — Вахицкий снова похлопал по конверту, — вам кое-что станет ясно… Если, повторяю, так сложатся обстоятельства. Ха, при определенных условиях. Потому что пока еще… пожалуй… пока я не имею права… мне кажется… не имею права кое-чего разглашать. Хотя клятвы я не давал… да, да, никому ни в чем не клялся… — Он посмотрел в сторону. — Вы помните "Корсара"? — спросил он вдруг прерывающимся то ли от напряжения, то ли от смущения голосом.

— Помню.

Леон будто клюнул головой.

— Я чуть не бегом бросился за этим автомобилем. "Пан капитан, минутку! — кричу. — Значит, вы в Варшаве? Эй!" И тут рука соскальзывает и исчезает внутри. Впрочем, секунду спустя я видел уже только заднюю часть машины. — Адвокату опять показалось, что между висящей над столом люстрой и Леоном пронеслось облако, отбросив на его костистое лицо красноватую тень. Что же это за тень, неужели стыда? А может быть, сдерживаемого гнева? — "Корсар"!.. Есть у вас дома "Корсар"?! — воскликнул Леон. (Адвокат кивнул). — Там на семьдесят девятой странице есть фраза… Впрочем, я, кажется, помню ее наизусть. "Не столько утратой жизни грозило это предприятие, — процитировал Леон, — сколько бесчестьем. Смельчак мог бы тут отступить, поскольку существуют рискованные дела (но не опасности), от которых храбрый человек может уклониться, и никто его за это не осудит…" Стало быть, можно отступить перед угрозой бесчестья, но не перед опасностью! — Вахицкий на мгновенье умолк и тут же заговорил снова, еще более бессвязно: — Понимаете, когда этот тип… с веснушчатыми руками… звонил мне в последний раз… рано утром, о, очень рано, ха!., у меня сложилось впечатление, что разговор был междугородный. Впрочем, это еще ничего не значит. Он мог вернуться. Захотел и вернулся — тем более на машине… Верно?.. Это был обыкновенный "форд", не какой-нибудь там роскошный служебный лимузин… Лимузин, вот именно. А вел себя как… как живое существо. Да, да, буквально. Вы только послушайте… Вначале, удирая от меня, он было помчался вдоль круглой цветочной клумбы и вдруг… будто заколебался. Заколебался и… сбавил скорость. Почти остановился. Точно мыслящий человек, который раздумывает, ждать знакомого или не ждать. Я, понятно, сбежал по ступенькам и скорей к нему… Вы, разумеется, догадываетесь, что произошло дальше! — Вахицкий посмотрел на Гроссенберга, на этот раз не выказывая удивления, только глаза его недоверчиво и сердито блеснули. — Естественно, он удрал! — воскликнул Леон. — Почему-то передумал — надоел я ему! — и к воротам, как человек, который больше не желает иметь со мной ничего общего… Аж пыль столбом. Но ничего… Я с этим типом поговорю… только прежде закончу кое-какие дела…

Вы можете сказать, что это еще не доказательство! — возбужденно произнес он минуту спустя. — Что не у него одного такие руки! Однако простите — а логика событий? Ведь все говорит за то, что он должен был вертеться возле больницы. Кто его знает, может, у-до-сто-вериться хотел. Это вполне вероятно, не так ли? — Вахицкий приподнял конверт и позволил ему упасть обратно на скатерть. — Вы сами убедитесь, если… если вам доведется это прочесть. Не могло это быть случайностью, таким же совпадением, как история со вставной челюстью… и с этими локомотивами или танцующей Офелией… — Леон взглянул на часы у себя на руке, а потом покосился на окно, уже ставшее темно-синим. — У меня еще есть немного времени. — Он начал говорить быстрее. — Я видел… я смотрел в Польском театре в тот самый вечер, в тот самый!.. Словом, смотрел, как одна женщина танцевала… мою мать! В первую минуту у меня появилось ощущение, будто я сижу в приемной санатория в Батовицах. Эти неуверенные шажки… заплетающаяся походка… Несмотря на тогдашнее свое прескверное состояние, я был потрясен глубиною сходства! Но ведь есть… существует граница между случайной случайностью и неслучайным стечением обстоятельств. Ведь танец этой актрисы и развешанные по стенам кабинета того инженера локомотивы — не то же самое, что… что рука в окошке лимузина! Здесь граница ощутима… Чего, к сожалению, нельзя сказать о других… о множестве других вещей.

Что он конкретно имеет в виду? Пожалуйста!.. Леон принялся перечислять. Доктор Надгородецкий. Теть. "Прометей". Были ли в это замешаны украинцы? Во что? Вот именно, во что! Ведь Теть тогда в садике "Спортивного" спросил у меня, не бывал ли я в Ровно? Я? Почему? А с чем ассоциируется Ровно, если не с украинскими националистами, в газетах постоянно упоминают этот город, когда заходит речь о боевых группах или покушениях… И не любопытно ли, право, что однажды, едучи в Ченстохову и стараясь распутать в уме этот клубок, я как бы ощупью… блуждающей в кромешной темноте мыслью… дошел именно до "Прометея", для того чтобы в самом скором времени и якобы совершенно случайно попасть на… вечорницю? Уж не подглядывал ли кто-нибудь, когда я сидел в вагоне-ресторане, за тем, что происходит у меня в голове, дабы потом мне продемонстрировать: вот, милости просим, послушай ридной мовы, погляди на эти чубы, на эту горилку… наконец, погляди на эту даму в трауре, про застреленного мужа которой ты тоже недавно ни с того ни с сего вспомнил… В этом месте Вахицкий вдруг осекся, на подбородке у него дернулся мускул. И опять на лице у него появилось почти отталкивающее высокомерно-чванливое выражение. "Сохраняйте дистанцию, держитесь подальше", — говорило его лицо. Быстрым, как всегда похожим на птичье, движением ладони он стряхнул, а вернее, столкнул что-то — какое-то воспоминание — со своего правого плеча. И нахмурился.